Жженый сахар

Реза останавливается перед огромной картиной. На холст наклеены страницы, вырванные из книг. Рама сделана из корешков переплетов. Текст почти нечитаемый, но Реза упорно пытается его прочесть. Это страницы из Маркеса, из его сборника рассказов, в переводе на португальский, французский и нидерландский.

Экспозиция организована совершенно убого. Все как попало раскидано по пространству и не складывается в единое целое. Проект выдохся еще на стадии подготовки, художники потеряли интерес: они отдали галерейщику свои старые работы, более-менее подходящие под задуманную им концепцию.

Сам галерейщик допивает уже третий бокал виски. Я поздравляю его с открытием, он отвечает слегка заплетающимся языком. Его дыхание будит во мне некий подсознательный страх.

Я помню, как он предложил мне участвовать в выставке. Конверт с приглашением пришел по почте — личное обращение владельца галереи, билет в большое будущее, — письмо, написанное от руки на листочке, вырванном из блокнота. Идея для выставки родилась из отрывка из «Ста лет одиночества», книги, о которой я даже не слышала и уж тем более не читала: «Человек забывает слова и знает единственный способ, как удержать их в слабеющей памяти — записать на бумажках названия всех предметов, которые его окружают, и прилепить эти бумажки к соответствующим предметам. Пометить все ярлыками. Накрыть свой мир мантией слов и тем самым спастись от бессмысленной пустоты, где утрачены все имена. Он настойчиво воплощает свою задумку, и только потом до него доходит, насколько тщетны его усилия: со временем он забудет значения букв, и вся работа окажется бесполезной».

Когда я возвращаюсь в квартиру, где снимаю комнату, хозяйка вручает мне листочек со списком всех, кто мне звонил, пока меня не было. Буквы опасно кренятся влево, словно каждая смотрит в небо. Это почерк левши, переученной на правшу. В списке четыре строки, но всего одно имя. Кали Мата звонила четыре раза за последние несколько дней.

Я комкаю лист в кулаке. Закрывшись в комнате, рву его на маленькие кусочки.

Я ненавижу Кали Мату. Не знаю почему, но ненавижу.

Ненавижу вопросы, которые она задает по телефону. Хорошо ли я питаюсь. Есть ли у меня деньги. Я ненавижу рассказывать ей о своих успехах в искусстве. Ненавижу подбирать слова. Я не хочу ничего объяснять.

Не хочу слушать о Пуне. Я для того и уехала, чтобы больше о ней не слышать.

Я ненавижу, что ее имя преследует меня повсюду, написанное на обрывках бумаги. День за днем, вновь и вновь. Иногда Кали Мата, иногда тетя Ева. В то время как мама вечно отсутствует. Мне было бы проще, если бы я сумела избавиться от нее окончательно, по крайней мере на словах — говорить всем, что мама давно умерла. Что ее уже нет.

Так я и делаю. Потихонечку распространяю эту лживую выдумку, и вскоре она разгорается лесным пожаром. Мне соболезнуют, меня жалеют. Однажды Реза услышал, как я говорила о маминой смерти его друзьям. Он долго-долго смотрел на меня. У меня в животе все бурлило. Я уже заготовила более сложную версию лжи — исключительно для него. Но он ни о чем не спросил. Просто снова уткнулся в книгу. Я мысленно выдохнула с облегчением, но его безразличие почему-то меня задело.

У Резы есть несколько поддельных читательских билетов. Он берет книги в библиотеках, но никогда их не читает. Он открывает их наугад и вымарывает на странице отдельные слова или целые предложения. Потом оставляет эти библиотечные книги где-нибудь в городе: прямо на тротуаре посреди улицы, на лавочке в парке, в руках у кого-то из нищих.

Каждый раз, когда я от него ухожу, я краду что-нибудь из его дома. Библиотечную карточку. Мотыльков, застывших в свечном воске. Его фотографию три на пять, с загнутым уголком. Единственную фотографию Резы, которую я сумела найти в его коллекции снимков, не считая свадебных портретов.

— Ты в кого-нибудь влюблена?

Сейчас ранний вечер. Мы лежим на его кровати. Лето в самом разгаре, мне томно и сонно.

Я говорю:

— Нет. А ты?

— Я во многих.

Я научилась любить мелкие шрамы, испещрявшие его кожу. Я пыталась представить его влюбленным, но, поскольку сама никогда ни в кого не влюблялась, моим фантазиям явно недоставало деталей и красок.

Во сне он дышит ртом, иногда что-то бормочет. Я прижимаюсь к нему, утыкаюсь лицом в его ключицу. Мои волосы намокают от его слюны. Я медленно погружаюсь в дрему.

Я просыпаюсь лицом в его коже, как в темной яме. У него на горле чернеет щетина. Он не спит, это понятно по его неглубокому дыханию. Солнце стоит еще высоко в небе и светит прямо в окно, из-за чего кожа на внутренней стороне моих век превращается в калейдоскоп.

В комнате душно. Мне трудно дышать.

Пальцами я измеряю расстояние между нами. Сквозь тонкую ткань его рубашки видны темные участки, заросшие волосами, и брюшко от виски, который он потихоньку потягивает с утра до ночи. Он наблюдает, как я придвигаюсь к нему, сокращая разделяющее нас пространство. Между нами нет принуждения. Мы оба не делаем ничего, чтобы заполнить молчание. Я точно знаю, где нахожусь: где-то посередине между желанием и сомнением.

Я обнимаю ногой его бедра.