Жженый сахар

Потом я узнала, что для того, чем я занималась всю жизнь, есть название. Арт-интервенция. Десять лет я занималась арт-интервенциями. Я достаточно быстро поняла, что мне нравится. На что откликается мое сознание. Живопись — лишь мимолетное впечатление. Графика виделась мне системой координат. Земля, стены, небо. Все, что есть в мире реального и в то же время непостижимого. Город менялся практически каждый день: мосты, небоскребы, новые отели. На месте снесенных кварталов маленьких португальских домов строились огромные торговые центры.

Всем вокруг хотелось строить. И только мне — разрушать.

Теперь эти доводы кажутся мне смехотворными. На самом деле все было проще: я не знала ничего другого, кроме рисунка. Рисовать у меня получалось само собой. Так же естественно, как дышать. Мое восприятие до сих пор не настроено на распознание влажной сложности цвета. Я смотрю на мир и вижу простые карандашные линии.

* * *

Мама снова живет у нас, в моей студии. На этот раз с ней приехала Кашта, она спит на полу рядом с маминой односпальной кроватью. Ей поручено следить за мамой и днем, и ночью. Я вынесла из студии почти все свои вещи и разложила их по картонным коробкам. Дилип спрашивает, где мы поселим ребенка.

Я говорю:

— В нашей комнате.

— А моя мама? — Его мама собирается приехать на роды. — Где она будет спать?

Я говорю, что можно выкинуть один диван и купить раскладную кровать. Ему явно не нравится мое предложение, но он не спорит.

Я сажаю маму на диету из различных жиров. Я где-то читала, что мозг очищается, сжигая жиры. И мутнеет, сжигая сахар. Я слежу, чтобы мама принимала пробиотики и периодически делала кофейные клизмы. Я сурова и непреклонна — тиран над ее пищеварением. В каждый прием пищи она съедает как минимум по одному импортному авокадо, и я избавилась от всего сахара в доме.

По утрам мы проверяем уровень маминых кетонов и записываем результаты в тетрадку. Если ее болезнь связана с каким-то сбоем метаболизма, с некоей проблемной митохондрией, с неполадками апоптоза, мы все исправим. Вместе мы найдем решение.

Я слежу, чтобы мама принимала настойку из растительных экстрактов. Корень астрагала и барбарис. Улучшение заметно буквально через три дня. Ее затуманенный инсулинрезистентный мозг вроде бы проясняется. Она интересуется, как я себя чувствую и не тяжело ли мне носить ребенка.

Я плачу, когда она задает этот вопрос. Я не единожды ей говорила о своей беременности, и каждый раз она удивлялась, словно это для нее новость.

Я говорю, что ей надо устроить сеанс голодания. Она улыбается.

Я подсчитала, что запасов жира в ее организме хватит на двести дней. У мозга будет достаточно времени, чтобы избавиться от своей пагубной зависимости от сахара.

— То есть мне теперь двести дней ничего не есть?

Я смеюсь.

— Нет, не так долго. Не волнуйся, мам. Вместе мы справимся. Теперь ты со мной. Я о тебе позабочусь.

В тот вечер, лежа в постели, я открываю альбом для эскизов, впервые за много недель. Рисую по памяти облачный мозг, который мне рисовал мамин врач в прошлом году. Облако плывет по темному небу. Под ним я снова рисую ту сцену, которую показывала врачу. На этот раз все логично и связано. На этот раз врач не нашел бы, к чему придраться.

Я начинаю со схематических человечков из палочек, потом добавляю доспехи, обозначающие принадлежность к их армии: лейкоциты против активных форм кислорода. На земле лежат тела павших — клетки, которые надо убрать. Раненые солдаты машут белыми флагами, сигнализируя о своем состоянии. Их тоже следует утилизировать, они уже бесполезны. Кровавая бойня призывает аутофагическую машину, вылезающую из дыры в атмосфере: мифическое многорукое существо. На заднем плане — весь остальной организм, пребывающий в мире и благодати. Органы продолжают функционировать, метаболизм царствует благосклонно. В далеком море разбросаны островки Лангерганса.

Аутофагия в переводе с древнегреческого означает «самопоедание». Я продолжаю рисовать, вкладывая в рисунок все свое отчаянное желание, чтобы именно это и происходило в мамином теле. Я надеюсь, что все же сумела найти решение, до которого не додумался больше никто; что мои непрестанные изыскания указали мне путь к маминому исцелению.

У меня урчит в животе. Из груди рвется жар, но не доходит до рук и ног. Меня бьет озноб.

Утром я просыпаюсь под слепящим солнцем. В комнате жарко и душно.

Только потом я вижу маму. Я оборачиваюсь к Дилипу, к его половине кровати. Там, где он спал, только мятая простыня. Я вся вспотела, у меня саднит в горле. Я чувствую запах каких-то курящихся благовоний. В животе громко урчит, и я вспоминаю, что ничего не ела со вчерашнего обеда.

Я спрашиваю:

— Где Дилип?

Мой голос хриплый со сна.

— На работе, — отвечает мама. Она полностью одета, на ней туфли для улицы, словно она собирается выйти из дома. Она стоит ко мне спиной, роется в коробках, где лежат мои вещи, которые я забрала из студии.

Идеальный порядок нарушен. Мои сокровища валяются на полу.

Разноцветные стеклянные флаконы.

Монеты, выпущенные до обретения независимости. Вырезки из газет и журналов.