Жженый сахар

Приступ паники оборачивается головокружением, когда я пытаюсь подняться с постели.

Мама спрашивает:

— Откуда он у тебя?

— Что? — Я тяну шею, но не вижу, что она держит в руке.

— Этот снимок. — Она оборачивается ко мне и трясет фотографией три на пять[4].

Я чувствую, как кровь приливает к щекам. Это из-за духоты? Я не хочу сейчас говорить о фотографии. Разве я ее не уничтожила? Я не хочу в это ввязываться.

Я говорю:

— Я не знаю.

По ее лицу видно, что она мне не верит. В ее взгляде присутствует ясность, которой не было очень и очень давно. Диета, лечебное голодание или, может быть, фотография разбудили ее память.

Мама прекрасно осознает, что мы стоим на краю некоего откровения, после которого все необратимо изменится и уже никогда не будет прежним.

— Откуда у тебя этот снимок? — повторяет она.

Ее глаза распахнуты до предела. Она вцепилась в фотографию двумя руками.

Я говорю:

— Я не помню. Может быть, я его и сняла.

Она медленно качает головой и кладет карточку на кровать. Кожа у Резы точно такого же цвета, как мое постельное белье. Он глядит на меня с фотографии, которую мама так крепко сжимала в руках, что чуть не помяла.

— Ты его не снимала. Потому что его сняла я. В тот единственный раз, когда он разрешил мне взять в руки его фотокамеру. Его драгоценную фотокамеру. — Она тычет пальцем в яркую киноафишу на заднем плане, в клетчатую рубашку Резы, в сигарету, которую он заложил за ухо.

— Значит, я его нашла, этот снимок. Нашла его дома и взяла себе.

Мама садится на краешек кровати и разглаживает смятую простыню.

— Когда он ушел, этот снимок еще был на пленке. Он не успел проявить пленку.

Мама переворачивает фотографию. На обратной стороне стоит оттиск: «Мехта и сыновья. Мумбаи».

Мама проводит пальцем по надписи и глядит на меня.

— Его проявили и напечатали в Бомбее.

Я делаю глубокий вдох, но она не дает мне заговорить.

— Я знала, что ты от меня что-то скрываешь. Поняла это сразу, как только увидела твою выставку.

2003

Вино отдает чем-то кислотным.

Осушив пластиковый стаканчик, я наливаю себе еще вина из бутылки с закручивающейся крышкой.

Антропофагия. В бессвязной статье от куратора выставки, написанной по трафарету прямо на стене, антропофагия определяется как каннибализм, давно ставший одной из важнейших концепций бразильского искусства. Ассимиляция и усвоение ведут к созданию чего-то нового. Самобытного. Художник, чья выставка открывалась сегодня, буквально на днях вернулся из своей резиденции в Белу-Оризонти.

Другой художник, с которым мы курим на крыльце, называет выставленные работы вторичными. Я указываю на грамматические ошибки в тексте. Мы хихикаем, и он достает из кармана уже забитый косяк. Сейчас я буквально помешана на Поле Теке. Меня особенно привлекает тот факт, что его как бы и не существует. Он появлялся лишь периодически, причем не как основное событие, а как пометка, сделанная на полях чьей-то призрачной рукой.

Другой художник кивает и начинает рассказывать о своей преподавательнице из Кейптауна. Она читала курс семиотики и всегда красила губы гранатово-красной помадой. Она с горячностью говорила о том, каким странным, чужим и далеким ей представляется наше поколение, одержимое телевидением и оральным сексом. Она утверждала, что минет как культурное явление принадлежит исключительно новому времени. «Вашим бабушкам даже в голову не пришло бы взять в рот гениталии мужа», — говорила она со смехом.

Художник еще что-то рассказывает, но я не слушаю. Я вижу знакомое лицо.

Вижу знакомую улыбку.

— Реза.

— Какая встреча! Что ты здесь делаешь?

Он сжимает меня в объятиях. И лишь когда он отстраняется, я чувствую запах виски и пота.

Дальше все происходит стремительно. Я ловлю на себе его пристальный взгляд. Мы у него дома, в его крошечной двухкомнатной квартире. Мы выпили еще по стакану вина на открытии выставки. Он предложил уйти вместе, и я согласилась.

Он стоит у кухонной раковины, в которой громоздится гора грязной посуды. Он говорит, что сегодня его домработница не приходила. Он ни словом не упоминает о жене. Я гадаю, что, может быть, под «домработницей» он подразумевает жену, но не уточняю, не спрашиваю. Боюсь разрушить хрупкие чары, сплетенные алкоголем.

Во всей квартире царит разруха. Меня это тревожит, но ощущение даже приятное. Знакомое дело: тревожиться из-за Резы.

Он предлагает сходить развеяться.

— Куда?

Он говорит, что познакомит меня со своими друзьями. Я киваю и вдруг понимаю, что маму он никогда не знакомил со своими друзьями. Это приятно: сделать что-то такое, чего не делала она.

Его друзья — самые обыкновенные люди, ничего выдающегося в них нет, но мне хочется, чтобы они произвели на меня впечатление. У Намиты кольцо в носу, но не в ноздре, а в перегородке между ноздрями. Она трогает его кончиком языка и шевелит туда-сюда. Она старше меня, но ненамного. С ней Каран, ее бойфренд. Он не выходит из дома без музыки и наркоты. Он постоянно чешет бороду и надувает губы, когда впадает в задумчивость.