Жженый сахар

Мы едем на тайную загородную вечеринку, где-то в джунглях под Бомбеем. Тратим на дорогу почти два часа. Едем на взятой в прокате машине по незнакомым дорогам, высматриваем в темноте самодельные указатели к нужному дому. В доме нет электричества, но Каран подсоединяет стереосистему к автомобильному аккумулятору. По рукам ходят бутылки с водой, смешанной с сахаром и кокаином. Реза предупреждает меня, что пить надо маленькими глотками.

От грохота музыки дрожит земля. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не зажать уши руками. Я чувствую себя скучной, унылой клушей. Чувствую себя белой вороной. Чувствую себя чужой на этом празднике жизни.

Намита танцует одна. Волосы развеваются у нее за спиной, колечко сверкает в носу. Она кружится на месте, тонкая, гибкая, как тростник, облитая светом и медом, липкая, сладкая, как само происхождение мира. Она танцует, и вся земля и деревья вокруг покрываются тонкой медовой пленкой.

Двое мужчин наблюдают за ее танцем, ходят кругами, не сводя с нее глаз. Они маршируют, притоптывают ногами, как солдаты в ожидании команды. Она хватает их за руки, привлекает к себе и исчезает, скрытая за их телами. Промельк красного, промельк розового. Я прищуриваюсь. Я потеряла ее из виду. Намита — всего лишь пустое пространство. Призрак, вызванный из сновидений.

Я уже видела это раньше. Я уже бывала здесь.

Песня меняется, или мне кажется, что меняется. Я буквально физически ощущаю, как у меня раскрываются уши. Ночь становится ярче, по земле разливается мягкое свечение. Трава колышется. На каждой травинке дрожат капли росы, капли зеленого сока. Среди трепетной зелени, среди камней растут цветы. Бутоны кружатся, словно пропеллеры. Я наблюдаю за их кружением, пока они не отрываются от стеблей и не уносятся в небо.

Полная луна в небе как лужа ртути, кипящей жизнью. Крошечные лунные человечки глядят сверху вниз на танцующих на Земле, что-то кричат на своем языке и снова ныряют в серую ртутную пену.

Меня трогают чьи-то руки, черные, как паучьи лапки, забираются под рубашку, расползаются по моему животу. Реза что-то шепчет мне на ухо, но я вижу лишь его руки. Черные руки, вроде бы человеческие, но не совсем.

— Выпей воды, — говорит он.

Я смотрю на его клыки, на его руки, превратившиеся в паучьи лапы. Джунгли исполнены сочной зелени, музыка снова меняется, небо становится еще темнее. Я вижу змею в траве неподалеку. Мы глядим друг на друга. Я хочу заговорить, но слова не приходят. Я потеряла дар речи. Змея ползет прямо ко мне — крупная, взрослая, — помахивает головой, скалит клыки. Она ползет по земле, под землей, над землей, пробирается у меня между ног, и на мгновение мне кажется, что я рожаю змею. Я встаю и иду следом за ней, в самую гущу танцоров. Змея то свивается кольцами, то распрямляется во всю длину, и длина все прирастает и прирастает. Теперь она кружит вокруг танцующих, и мы все заперты в этом круге. Змея вдруг замирает, смотрит мне прямо в глаза, а затем исчезает, превращается в ров с черной блестящей водой.

— Антара, выпей воды.

Не помню, как и куда мы оттуда ушли, но просыпаюсь я рядом с Резой. Звуки все еще липнут к поверхности моей кожи. Мы с ним одни, но кажется, будто в комнате не протолкнуться. Он зажигает свечи и керосиновые лампы, и мы наблюдаем, как тысячи крылатых созданий слетаются к нам из ночной темноты.

Насекомые бьются в разбитые окна, находят трещины в стеклах и проникают внутрь. Они кружат вокруг ламп, роятся в пятнах света, чертят в воздухе искрящиеся траектории своих полетов — мотыльки и жуки. Их кружевные скелетики стучат о стекло. Стекло — жестокое изобретение. Из него получается безжалостная тюрьма.

Утром повсюду валяются трупики крошечных мотыльков. Они проникли внутрь и погибли в теплом замкнутом помещении. Воздух густой и тяжелый, мое сердце колотится громко-громко. Я вытряхиваю мотыльков из волос, из складок во влажных простынях. Они лежат кверху лапками, мертвые и некрасивые в ослепительном свете дня. Некоторые прилипли к свечам, увязли в расплавленном воске, будто в смоле. Я пытаюсь запомнить их смутные контуры в глубине плотного воскового тумана. Они, наверное, были еще живы, когда воск затвердел. Когда их мир навсегда сделался белым.

Реза смотрит на насекомых.

— Наверное, это похоже на смерть от удушья, — говорит он.

Я вдруг понимаю, что он полностью голый.

Я хочу отвернуться, но он целует меня, его рот, как рыболовный крючок, тянет меня обратно, и мне становится почти нечем дышать.

На открытие выставки мы приходим, держась за руки. На нас косо поглядывают те, кто в курсе его прошлых скандалов и моих будущих притязаний.

Меня приглашали принять участие в этой выставке, но я отказалась. Ее организатор известен тем, что собирает вокруг себя никому не известных голодных художников — и если кому-то потом удается добиться успеха, он требует, чтобы они отдавали ему бесплатно свои работы в качестве благодарности за то, что он их открыл. Также он славится своим пьянством и привычкой называть всех женщин сучками.