Жженый сахар

— Хорошо, — говорю я и резко встаю. Грохот крови в ушах нарастает. Не надо было так резко вставать. У меня все плывет перед глазами. Я должна себя обезопасить. Выбора у меня нет.

Мама испуганно вздрагивает и тоже встает.

— Что хорошо? — Она шмыгает носом.

— Я расскажу тебе все, что хочешь. — Я беру со стола телефон, нахожу в контактах номер шофера. — Но сначала нам надо позавтракать. Я беременная, если помнишь.

Она смотрит на мой живот и кивает.

Мы выходим в гостиную.

Я накрываю на стол. Печенье, хлеб, джем. Я велю домработнице сбегать к соседям, попросить взаймы чашку сахара. Через двадцать минут наш шофер звонит в дверь и вручает Айле знакомую красную картонную коробку.

Я говорю:

— Дай сюда.

Айла послушно отдает мне коробку.

Перерезав красную ленточку, я открываю крышку. Под листом промасленной бумаги лежат две дюжины мини-пирожных из кондитерской «Мазорин». Я пододвигаю коробку поближе к маме. Она берет два пирожных, слипшихся вместе. Кладет их в рот и вздыхает.

Ее падение в пропасть происходит мгновенно. После обеда я кладу сахар ей в чай, хорошенько размешиваю. У Дилипа телефонная конференция с американским офисом, и он приходит с работы поздно. Мама даже не замечает, как он вошел. Она улыбается и глядит в одну точку.

* * *

Привратник поливает растения во дворе. Гниющие на земле листья выпускают танины; лужи темные, как крепкий чай.

Я хватаюсь за перила балкона. Боль разрывает меня изнутри.

Я уже собрала сумку. Дилип что-то кричит из прихожей. Кашта становится передо мной на колени, пытается надеть на меня сандалии, но у меня так распухли большие пальцы, что они просто не входят в кожаные колечки.

Мама мне улыбается, моя счастливая беспамятная рыбка. Она стоит у окна, переминается с ноги на ногу. У меня мелькает мысль, что ее опасно оставлять одну, без присмотра. Я звоню бабушке и прошу ее приехать к нам.

Мы не смогли дозвониться шоферу. Дилип останавливает моторикшу. У него черные борозды вокруг глаз, все руки в татуировках. Он приветствует нас, вскинув руку над головой. Привратник оборачивается в нашу сторону, вода из шланга брызжет мне прямо на юбку. Холодные струйки стекают по теплой, туго натянутой коже у меня на лодыжках.

Я смотрю на свой необъятный живот. Он шевелится — ребенок ворочается внутри. Он уже не принадлежит мне всецело, этот ребенок. У него уже есть свое собственное разумение. Я пытаюсь представить себя без огромного живота. Я уже и забыла, как это бывает. Что теперь будет со мной, с моим телом? В нем образуется дырка, как в пончике? Эта дырка останется навсегда? От этой мысли мне становится дурно. Или, может быть, не от мысли, а от вернувшейся боли. Я вдруг понимаю, что мне не хочется выпускать его из себя. Ребенок должен остаться во мне навсегда. Еще пару секунд я смотрю на свой дергающийся живот и едва успеваю высунуться из кабинки, чтобы меня не стошнило прямо на колени.

И вот все закончилось. Мне сообщают, что у меня девочка. Вернее, я слышу, как они сообщают об этом друг другу. Доктор — медсестрам, медсестры — Дилипу.

— Девочка, — шепчут они.

Они разговаривают друг с другом так, словно меня здесь нет. Но все равно почему-то вполголоса. Наверное, чтобы не побеспокоить меня. И только потом до меня доходит, что здесь, в этой же комнате — мой ребенок. Они шепчутся из-за ребенка, не из-за меня. По лицу Дилипа непонятно, счастлив он или встревожен.

Они все наблюдают за мной, когда я впервые беру на руки свою дочь. От нее пахнет чуть сладковатыми околоплодными водами. Она такая умиротворенная и спокойная — она пробилась сквозь тесную тьму и вышла на свет. Пусть даже на свет галогеновой лампы, в которую бьются мотыльки.

Я держу дочь на руках и не чувствую ничего особенного, но, когда ее забирают, мне ее не хватает.

Они все ждут, что я что-то скажу. Я знаю, что надо выразить радость. Если не выразить радость, все решат, что я расстроилась из-за рождения дочери. Дочери никому не нужны. Дочь — лишний рот и обуза в семье. Лишняя головная боль.

Я хочу их уверить, что я не расстроилась, но чувствую, что все равно не сумею изобразить бурный восторг. Наверное, я просто устала. Или все дело в непрестанном желании запихать этот крошечный сверток обратно в себя, как мясо — в колбасную оболочку.

Я хочу есть.

Я смотрю на сморщенное личико дочери, потому что не знаю, куда еще мне смотреть. У нее круглая голова. Она вообще ни на кого не похожа, но, когда закрывает глаза, напоминает спящего котенка. Я не особенно люблю кошек. Как и людей, похожих на животных.

Я пытаюсь улыбнуться, но глаза у меня совершенно пустые. Если я что-то и чувствую, то лишь облегчение. Облегчение, что боль наконец прекратилась. Все, что будет теперь, будет лишь отголоском той боли.