Зима вороньих масок

Прав ли был Гарольд насчёт кошек или так сложились обстоятельства, но следующие три дома, куда вошли Паскаль с наставником, были избавлены от несчастья познать гнев Божий, – мор не тронул никого из жителей. В целом, продвижение по городу пошло быстрее. В одной деревянной хибаре врачам повстречался одинокий старик-сапожник с медным жёстким лицом, чьё жилистое тело, усеянное миазмами, покрывали ожоги, – он пытался лечить себя самостоятельно. Такое лечение не помогло и только усугубило его состояние, – раны открылись и точили скверной. Старик стойко перенёс повторное врачевание, только сопел от боли и скрежетал зубами, пока Гарольд орудовал иглами и ланцетам, а на прощание пообещал сделать каждому по паре новых сапог, не хуже тех, что сейчас были на врачах, при условии, что сам переживёт поветрие. В каком-то доме отказались принимать незваных гостей. Солдатам пришлось применить силу, но, как оказалось, напрасно, – болезни в доме не было, а хозяин не отворял, боясь ее впустить.

Паскаль давно привык к звону колокола и перестал его замечать, но вот услышал вновь. Идёт моя война, – пленённый мгновением, подумал он. Тот её миг, когда прошлое и будущее слились воедино, когда ужас первых смертей пережит, и не осталось в мире ничего, что могло бы ранить рассудок сильнее. Здесь вместо пламени пожарищ – окрашенные чёрною смолою двери, вместо лязга стали о щиты – блеск медицинских ножей и дрожащий свет фонаря, вместо вопля раненных – крики больных, из чьих осквернённых тел железом изгоняется зараза. Но одно оставалось неизменным как в битве армий, так и в безымянной битве Паскаля Дюпо – бескрайнее поле онемевших, ослепших, оглохших бренных оболочек тех, кому никто уже не в силах помочь; и мрачной тучею вздымается над ними лик матери-смерти. Она костлява и бесчувственна, как урожай её и паства; она не ведает жалости, ибо такова её природа. К врагу, чья плоть горяча и бьётся кровь, взывают о великодушном милосердии, но только не к ней, – она безжалостна в своём вечном безмолвии, пощада и прощенье – изначальные враги её. Она ступает по миру, взращённая в грязи и ереси востока, она оскверняет землю поступью ядовитых шагов; чего коснётся её взор, обратится ржавчиной, рассыплется серой пылью, утопнет в океане забытья, и дыхание её – тлен времён. А против неё – сущее ничтожество, он, Паскаль Дюпо, самоучка-аптекарь, надевший вощёный плащ, который подходит ему, как идут крестьянскому сыну доспехи рыцаря; он, спрятавший лицо за шутовской маской, он, самонадеянно бросивший ей вызов. Он, не сумевший сберечь семью и потерявший себя в водовороте событий, неспешно и мучительно влекущих его к концу всего; он, запутавшийся, заблудившийся, скиталец в чужом краю, гость, которому не рады. Он, почти лишённый путеводной веры, мечущийся за каждой ложной тенью в стремленьях эту веру вернуть, он, страдающий от мук чужих сильнее, чем от своих собственных… Но Паскаль знал одну истину: он в этой битве не один. Его ведёт бесстрашный полководец, обученный военному искусству, ведёт словом железным и действием верным, ведёт туда, в гущу смертоносных орд, чтобы в нужный час в последнем танце, где немыслимым узором сплетаются судьбы, решающим ударом поразить чёрное её сердце.

Гвардеец открыл дверь, помеченную мазком печной сажи, и врачи вошли внутрь. Мортусы, верно, отправились другой улицей, и всё, что оставалось Паскалю с наставником – убедиться, что их умения в этом доме не больше не требуются. Винтеркафф отправил солдата за братом Маркосом.

– Раз уж я взялся за ваше обучение, месье Дюпо, давайте сделаем его полным, – предложил Гарольд, войдя в дом; он раскрыл журнал и обмакнул в чернила кончик пера. – Итак, опишите мне умерших, как вы их видите.

Паскаль прокашлялся.

– В этом есть смысл? – спросил он.

– Несомненно. Перо сохраняет всё, что видит глаз, в то время как разум забывчив. Так, шаг за шагом мы обрисуем болезнь во всех её деталях. – Англичанин провёл рукой над страницами. – Как показывает практика, нет врага проще, чем враг, который хорошо изучен.

Паскаль оставил трость у подножия кровати и осмотрелся. Дом, без сомнений, принадлежал дубильщику и его супруге, – оба лежали на широкой кровати поодаль друг от друга. Вдоль стен располагались деревянные рамы с растянутыми на них воловьими шкурами; в углу размещался сыромятный станок, а печь была оборудована карманом, предназначенным для растопки пропиточного жира. Женщина преставилась позже мужа; в предсмертном порыве она протягивала к нему руку. Паскаль склонился над мужчиной.

– Дубильщик с Речной улицы, – продиктовал аптекарь. – Тридцати… – Дюпо попытался определить возраст умершего, но годы не читались на его оплывшем лице. – Лет тридцати… семи.

– Продолжайте, месье Дюпо, – подбодрил Гарольд. – Опишите, в чём проявляется болезнь.