Зимняя луна

Эдуардо Фернандес стоит на парадном крыльце своего ранчо, смотрит через, покрытое снегом поле, на лес в ста метрах к востоку. Там сосны Ламберта[11] и «желтые» сосны сбились тесной толпой и отбрасывают чернильные четкие тени на землю, как будто ночь никогда полностью не покидала их игольчатых объятий, даже с восходом яркого солнца в безоблачный день. Тишина — полная. Эдуардо жил один, — его ближайший сосед находился в четырех километрах. Ветер все еще дремлет, и, куда ни бросишь взгляд, не видно ни какого движения, лишь две  птицы, возможно, ястребы, беззвучно кружатся высоко над головой

Сегодня в час ночи, когда обычно стоит такая же тишина, Эдуардо был разбужен странным звуком. Чем дольше он слушал, тем более необычным казался звук. Когда старик слез с кровати, чтобы отыскать источник этого, то с удивлением понял, что боится. После семи десятилетий тревог, которые принесла ему жизнь, достигнув душевного покоя и смирившись с неизбежностью смерти, он уже давно ничего не боялся. Поэтому и занервничал, когда прошедшей ночью ощутил бешеное сердцебиение и посасывание в желудке, явно вызванные страхом перед странным звуком.

В отличие от других семидесятилетних людей, Эдуардо редко испытывал трудности с тем, чтобы поспать не просыпаясь в течение полных восьми часов. Его дни были наполнены физическим трудом, а вечера — удовольствием от хороших книг. Размеренная жизнь и умеренность оставили его энергичным и в старости, без тревожащего сожаления, вполне ею довольным. Одиночество было единственным его проклятьем с тех пор, как три года назад умерла Маргарита. Этим объяснялись редкие случаи пробуждения в середине ночи: грезы о потерянной жене вырывали его из сна.

Звук не то чтобы был громким, но всепроникающим. Тихий шум, который набегал, как череда волн, бьющихся о берег. Кроме этого шума, полутоном звучала, дрожащая, пугающая вибрация. Он не только слышал ее, но и ощущал телом — дрожали его зубы, его кости. Стекло окна гудело. Когда он приложил руку к стене, то мог поклясться, что чувствует, как волны звука вздымаются, протекают через дом, как будто медленно бьется чье-то сердце под штукатуркой. Сердце того кто ритмично нажимает на преграду, пытаясь пробиться прочь из некой тюрьмы или через барьер.

Но кто это?

Или что?

В конце концов он сполз с кровати, натянул брюки и туфли и вышел на крыльцо, откуда и увидел свет в лесу. Нет, нужно быть честным с самим собой. Это был не просто свет в лесу, не обычный свет.

Он не был суеверен. Даже в молодости он гордился своей уравновешенностью, здравым смыслом и не сентиментальным восприятием реальной жизни. Писатели, чьи книги заполняли его кабинет, обладали четким, простым стилем и не были склонны к фантазиям. С холодным ясным ви́деньем они описывали мир, какой он есть, а не такой, каким он мог бы стать. Это были Хемингуэй, Рэймонд Карвер[8], Форд Мэддокс Форд[9].

В этом лесном феномене не было ничего такого, что его любимые писатели — все, как один, реалисты — могли бы включить в свои романы. Свет исходил не от чего-то в лесу, что очерчивало бы контуры сосен. Нет, он исходил от самих сосен — красочный янтарный блеск, который, казалось, объявился внутри коры, внутри веток. Казалось, корни деревьев всосали воду из подземного бассейна, зараженного радием в большей степени, чем краска, которой когда-то был покрыт циферблат его часов, что позволяло им показывать время в темноте.

Группа из десяти или двадцати сосен была вовлечена в это свечение. Как сияющая усыпальница святого посередине черной крепости леса.

Без сомнения, таинственный источник света был также и источником звука с вибрацией. — Когда свет начал гаснуть, то начали слабеть и звук, и вибрация. Тусклее и слабее, тусклее и слабее, и вот наступил миг и  мартовская ночь вновь стала молчаливой, темной и тихой, не освещенной ничем странным, только серебряным полукругом луны в первой четверти и жемчужным блеском укутанных снегом полей. Лишь звуки его собственного дыхания нарушали тишину.

Происшествие длилось около семи минут.

А казалось, прошло гораздо больше времени.

Вернувшись в дом, Эдуардо встал у окна, надеясь увидеть, что произойдет дальше. Наконец, когда показалось, что все точно завершилось, залез обратно на кровать.

Но возвратиться в сон не мог, лежал бодрствуя… размышляя.

Каждое утро он садился завтракать в полседьмого. Большой коротковолновый приемник передавал чикагскую станцию, которая обеспечивала его новостями двадцать четыре часа в сутки. Необычное переживание во время предыдущей ночи не было достаточным вмешательством в его жизнь, чтобы заставить изменить распорядок дня. Этим утром он съел все содержимое большой консервной банки грейпфрутов, затем два яйца всмятку, домашнюю жареную картошку фри, сто грамм бекона и четыре намазанные маслом гренки. Он не потерял своего здорового аппетита с возрастом, и длящаяся всю жизнь влюбленность в еду, которая была самым сильным чувством в его сердце, оставила ему телосложение человека на двадцать лет моложе его истинного возраста.