Зимний путь

Мальчишка поежился. Он уснул над раскрытой книгой. Маэстро задремал еще раньше, чем он, под конец седьмой главы. Этот трактат о звуках в живой природе был так невыносимо скучен, что от одного воспоминания о прочитанных страницах его тут же клонило в сон.

– Что Готфрид, вернулся?

Каспар покачал головой. Он заложил соответствующую страницу кусочком желтой кожи с вытисненным львом, издавна служившим маэстро закладкой во время чтения, закрыл книгу и положил ее на столик, подле чашки с коричневатым лекарством. Умный, живой мальчик быстро сообразил, что к чему:

– Он будет у господина Альтниколя[55], пока…

– Пока я не умру.

– Таковы были ваши распоряжения.

Каспар в тревоге ждал, не откликнется ли старик на это как-нибудь не так. Однако тот не рассердился, хотя и не улегся обратно на подушки. Напротив, откинул тонкую простыню и стал слезать с кровати. Бедняга Каспар перепугался и не знал, что делать.

– Но маэстро… Вам нельзя…

– Можно-можно. Я еще не умер. Где моя трость?

– Не знаю, я не… – И, в недоумении: – Как трость? Вы сказали, трость?

– Никто не думал, что я встану и пойду. Ее что, выбросили?

– Я могу сам служить вам тростью, маэстро.

Старик согласился, дивясь, как быстро и толково соображает этот мальчуган; он ласково звал его сыночком и был бы рад иметь такого сына. Бедняга Каспар, напротив, проклинал свое невезение. Госпоже пришлось отлучиться до вечера, и ему поручили потакать всем желаниям маэстро, даже самым пустяковым.

– Веди меня к органу.

Так Каспару нежданно-негаданно пришлось служить учителю подпоркой. Он уже мог себе представить, как вытянутся лица у всей семьи, когда они узнают, что случилось. Но ему поручили потакать желаниям маэстро, даже самым пустяковым.

Они прошли через столовую и клавирную залу до дверцы, ведущей в помещение, где стоял орган.

– Ключ, наверное, в замке, – сказал маэстро.

Да-да, там он и был. Тяжело дыша от усилия, маэстро прислонился к стене и подумал про себя, стена, благословенная стена, а ты, наверное, и не подозревала, что я к тебе еще раз прислонюсь.

– Хотите вернуться в кровать? – с надеждой осведомился Каспар.

– Ни в коем случае.

Оправившись от усталости, маэстро постучал несколько раз по стене каким-то тайным стуком и, опираясь на руку парнишки, вошел в органную залу. Казалось, он видит его: инструмент небольшой, и регистров[56] у него немного, но механическое устройство надежное и очень крепкое, и настройка совершенно идеальная. Каспар распахнул ставни, и солнце, какое бывает в начале июля, благодарно отразилось в его глазах, равнодушно миновало глаза маэстро и осветило клавиатуру органа и любимый клавир маэстро, «Хаусманн».

– Меха, Каспар.

Мальчик встал на место кальканта[57] и открыл воздушный клапан. Он подал воздух в воздуховод, и тут же зазвучала тема си-бемоль, ля, ре-бемоль, си, до, дьявольская тема бедняги Готфрида, которой Каспар не знал, потому что еще не родился, когда она в первый раз была сыграна в этих стенах. Далее тему развивали тридцать с лишним тактов контрапункта, уходящих в нелепый, диссонансный скрип, полный септим и нон, без малейшего содержания и структуры, именно то, чего маэстро велел никогда не делать; с полным презрением к голосоведению, потому что везде были полные аккорды. Или нет, вот вылилась из резчайшего трубного регистра горькая мелодия и ее imitatio, диссонансное и мимолетное… Такое Каспар отказывался признать мелодией. Он поглядел на маэстро и в изумлении увидел, что тот улыбается.

Маэстро улыбался, признавая сон Готфрида, понимая теперь, что визгами этими его сын говорил, что по-своему он тоже существует; у него в груди гнездилось смутное чувство, что когда-нибудь это тоже может стать музыкой. Закончил он обрывисто, коротким немыслимым аккордом из до, ре-бемоля, ре, ми-бемоля, ми и фа, и когда наступила тишина, до маэстро донеслись приглушенные всхлипы Каспара, положившего голову на находившуюся у него под носом позеленевшую металлическую табличку инструмента, на которой значилось, что Olegarius Gualterius sauensis me fecit in Markkleeberg. Anno domini 1720[58]. Из своего уголка кальканта Каспар не решался даже посмотреть маэстро в глаза.

– Каспар, я не сошел с ума.

– Что же это такое?

– Сон блаженного. А сейчас я сочиняю на него семь вариаций. Они почти закончены.

Каспар подумал, что попал в адский кошмар. И его передернуло, когда он услышал, что маэстро, вместо того чтобы попросить его, отведи меня в кровать, я устал, сказал, запиши нотами то, что слышал, Каспар, у нас еще много работы.

– Но ведь это же не музыка!

– Ты что, хочешь сказать, что уже забыл ее…

Это он проговорил тоном мягкой угрозы, от которого пуще всего мурашки бежали по коже. Каспар, привыкший повиноваться, подошел к пюпитру, достал перо, чернильницу и бумагу с нотным станом и с легкостью, которую давала ему превосходная память, начал записывать этот ужас, как будто музыку.

– Очень некрасиво звучит, маэстро, – сказал он, увидев, что приходится повторять двадцать седьмой такт темы.

– Так это звучит для чистых сердцем.