«Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

Am Brunnen vor dem Tore
Da steht mein Liebchens Haus.
Sie hat mir Treu geschworen,
Ging mit ihr ein und aus.

У колодца, у ворот
Дом стоит любимой,
Верной быть она клялась,
Мы сюда входили.

Самое странное в этом варианте то, что легендарная липа тут вообще не упоминается.

Общая музыкальная культура такого рода к концу XX века почти исчезла, ее место занял иной стандартный товар – рок- и поп- музыка. Но даже в новой массовой культуре «Липа» и её производные смогли оставить след. Греческая певица Нана Мускури, участница Евровидения с 1960‐х до 1980‐х годов, исполняла невероятную версию, отголосок зильхеровской переработки, которую можно увидеть на ютьюбе: древнегреческие развалины, белая жреческая туника, чириканье птиц, легко запоминающийся ритм и, конечно, сама исполнительница в фирменных очках, как у самого Шуберта, но побольше. Есть даже немецкоязычный эпизод в знаменитом американском сатирическом мультсериале про Симпсонов. Барт исполняет там рэп-версию песни в школьном автобусе у местной атомной станции, где работает его отец:

Am Brunnen vor dem großen Tor, uff,
da steht so ein affengeiler Lindenbaum oh yea,
ich träumte in seinem Schatten, so manchen süßen Traum,
so manchen süßen Traum
unter diesem affengeilen Lindenbaum,
oh yea, oh yea.

У колодца перед здоровыми воротами, уфф,
Стоит охрененная липа, о даа.
В тени её я видел так много сладких грез,
Так много сладких грез
Под этой охрененной липой,
О даа, о даа.

Тут Der Lindenbaum замещает фольклорную песню про героя американских легенд Джона Генри, бывшего раба, одиночку, который умирает, надорвавшись в состязании с новеньким паровым молотом, потому что хочет сохранить рабочие места для себя и других. Слишком разные культуры…

Когда в самом начале 1990‐х я готовил телевизионную программу о немецкой песне XIX века и новой Германии после холодной войны и надеялся продать документальный фильм о Фишере-Дискау шоу South Bank на волне интереса к культурным корням и ассоциациям с грядущим воссоединением западных и восточных немцев, мне попалась книга «Немцы» выдающегося американского историка, занимавшегося Германией, Гордона А. Крэга, вышедшая в 1982 году. Было приятно обнаружить в главе о романтизме лыко в строку моей работы о песнях. Крэг проделал долгий и достойный внимания научный путь, чтобы объяснить, как представители столь значимой для западной цивилизации культуры, как немецкая, оказались втянуты в разлагающую тьму нацизма. Какие культурные условия привели к тому, что Германия ступила на «особый путь», Sonderweg, как говорят историки, который увел ее в сторону от основного направления политической эволюции Запада? В частности, по мнению Крэга, в этом был виноват романтизм, особенно, по его словам, «очарованность смертью, которая так заметна у поколения романтиков».

Для доказательства Крэг берет широкий круг явлений, от заметок Людвига Тика по поводу замыслов Новалиса о завершении его романа «Генрих фон Офтердинген»: «Человеческие существа должны научиться убивать друг друга… они ищут смерти» – до Вагнера, который в 1854 году, за пять лет до гибели героев в финале «Тристана и Изольды», написал: «Мы должны научиться умирать, и умирать в самом полном смысле слова». Крэг связывет эту зачарованность смертью с немецким стремлением к войне в первой половине XX века. Уже в 1815 году Йозеф фон Эйхендорф смог описать, как «из магического фимиама нашего изготовления материализуется призрак войны, влюбленный в побелевшее лицо Смерти». Шуман положил стихи Эйхендорфа на музыку в возвышенном опусе 39, Liederkreis 1840 года, Wolken ziehn wie schwere Träume («Облака собираются, как тяжелые грезы»). Так написал Эйхендорф и так поется у Шумана, и Крэгу чудится нечто зловещее в этом пасмурном небе. Если в 1914 году германский канцлер Теобальд фон Бертманн-Хольвег назвал собственную политику накануне войны «рывком во исполнение тяжкого и тёмного долга», то для Крэга это не расхожая метафора вроде «света, льющегося на всю Европу», как у Эдуарда Грея, а апофеоз целого века сомнительных философствований немцев.