«Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

В начальных тактах, как говорит Юэнс, дана вся песня в миниатюре, те же мотивы, что и во вступлении, повторяются на протяжении песни в усеченной форме. Музыка открыта для многообразных толкований, и разные слушатели по-разному воспринимают одну и ту же последовательность звуков – с различными дополнительными значениями, смысловыми структурами и навеянными образами. По представлениям Юэнс, в первых четырех тактах «Седин» рассказывается история о «возрастающих надеждах… и разочаровании». Я не вижу, почему бы это должно быть так. Слушая сам фортепьянное вступление и подключаясь к нему эмоционально, поскольку оно прелюдия к моему пению, я не чувствую ни «восхождения к радости», ни «нисхождения до разочарования». Затрудненность на третьем такте, с мелодическим интервалом-«тритоном» и доминирующая девятая доля с басовым тоном в гармонии – все это встреча с ужасом. Фортепьянная фраза повторяется в вокальной партии, где не так растягивается на «тритоне»: она достигает по высоте фа вместо ля-бемоля. Следом за этим напевным, протяжным моментом становится более простой большая дуга, которую хорошо бы взять на одном дыхании, хотя это и тяжело. Возвышенный ужас вступления сменяется конечным впечатлением ложного пафоса. А далее – изощренная ирония. Внезапное превращение в старика напоминает кошмарный сон, и это мы слышим в начале песни, но скиталец принимает его как должное, как не слишком-то удивительный дар. Разве, в конце-то концов, не достаточно страдал он на своём пути, не заслужил ускоренного разрушения собственного тела, разве не желанно такое укорачивание мученической жизни? Триоли на словах «И я обрадовался» подражают смеху.

У меня нет уверенности, что «Седины» изображают связную эмоциональную ситуацию. Песня слишком необычная, рассогласованная, дробная для этого. Мысль скитальца колеблется между трагизмом и высмеиванием себя. Повседневность, обыденность интонации, впадающей в речитатив с характерными тихими арпеджио, противостоит гнетущему повествованию, однако и сама прерывается уколом боли в фортепьянной партии.

Смех триолей на словах «И я обрадовался», und hab mich sehr gefreuet, позже сопровождает слова auf dieser ganzen Reise, «за весь этот путь». В первый раз последняя строка «за весь этот путь» предварена захватывающей свежестью, «Кто бы поверил?» – и фраза, высокая по тембру, но не имеющая динамических указаний на то, что она должна быть выделена интонационно, лишается самоироничной веселости, которая была ей первоначально присуща. Тут же повторенная низким голосом и под аккомпанемент громких фортепьянных аккордов, она уже воздействует иначе, звучит с горьким отчаянием.

Даже слова «Как я далёк еще от могилы!» во время исполнения создают неожиданный эффект. Они выражают прямое значение, когда произносятся в первый раз, то есть: я бы хотел, чтобы смерть наступила скорей. Но при повторе они поются задумчивее, смотришь на слушателей перед собой, и второе, вопросительное значение выступает на передний план: смерть придёт, когда ей будет угодно, возможно – скорее, чем думаешь. «Когда, по-твоему, ты умрёшь?» – вот мысль, передаваемая слушателю в зале, в момент необычайной интимности, вопреки всем правилам этикета. Утомление по смерти у скитальца не такая уж простая штука, оно сосуществует в его душе, как и в душе любого из нас, со страхом перед уничтожением. Когда Шуберт писал эту песню, его будущее сифилитика наверняка придавало восклицанию двусмысленность вопроса.

Мюллер позволил себе небольшую игру слов в стихотворении, чтобы возвысить иронический тон. Слово Greis, «старик», этимологически связано с более древними словами, вполне древнегерманского или французского gris, «серый». Greis – это человек, волосы которого поседели, как в немецком фразеологизме, означающем «Я из-за этого нисколько не переживаю»: Ich lasse mir über das keine grauen Haare wachsen, буквально «У меня из-за этого не растёт ни одного седого волоса». Однако в стихотворении Мюллера процесс поседения подан даже более драматично, поскольку волосы скитальца побелели, а не стали серыми, поседевшими. Такая метаморфоза была романтической метафорой. Например в поэме «Мармион» Вальтера Скотта (1808):

…А страх, опередив года,
Приносит снег седин.
Скитанья, голод, тяжкий труд
Блеск беззаботных глаз сотрут,
Отчаянья жестокий кнут
Исхлещет до морщин…[32]

Кумир Мюллера Байрон в «Шильонском узнике» (1816) иронически обыгрывает романтический образ:

Взгляните на меня: я сед,
Но не от хилости и лет;
Не страх незапный в ночь одну
До срока дал мне седину.[33]

Есть тьма сообщений о подобном явлении, одно из самых ранних содержится в «Аррасской хронике» 1604 года: