«Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

Eine Krähe war mit mir
Ворона летела за мной
Aus der Stadt gezogen,
От самого города,
Ist bis heute für und für
И до сих пор непрестанно
Um mein Haupt geflogen.
Кружит над моей головой.

Krähe, wunderliches Tier,

Ворона, удивительное животное,
Willst mich nicht verlassen?
Ты не покинешь меня?
Meinst wohl bald als Beute hier
Ты и в самом деле хочешь
Meinen Leib zu fassen?
Разорвать потом моё тело?

Nun, es wird nicht weit mehr gehn

Осталось немного идти,
An dem Wanderstabe.
Мне, опираясь на посох,
Krähe, lass mich endlich sehn
Ворона, покажи мне наконец
Treue bis zum Grabe!
Верность до гроба.

В путь меня печальный мой

Ворон провожает.
Все кружится надо мной,
Все вокруг летает.

Ворон, странный ты какой!

Ты о чем хлопочешь?
Или труп холодный мой
Поклевать ты хочешь?

Да, тебе недолго ждать,

Тают мои силы.
Дай хоть ты мне увидать
Верность до могилы!

Липпи Хедрен на рекламном снимке для «Птиц» Альфреда Хичкока (1963)

Шуберт, Франц, каркал в последний раз. 26 июля 1812 года.

Написано хористом Шубертом на его партитуре альта в До-Мессе Петера фон Винтера.

В музыке, соединяющей эту песню с предшествующей, «Сединами», происходит едва одолимое пространственное перемещение. «Седины» заканчиваются в самом низу фортепьянной дуги, описанной в предыдущей главе. Теперь в «Вороне» музыка взрывает вверх. Нас потрясающим образом дезориентирует высокий голос в фортепьянной партии, невесомой, галлюцинаторной. Мы поднимаем взгляд и видим птицу, но мы и сами в воздухе вместе с ней, вознесенные музыкой.

Когда мы с режиссером Дэвидом Олденом в 1997 году делали фильм об этом цикле, Олден придумал образ, усиливающий это ощущение. Скиталец вроде бы показан с птичьего полета, полёта ворона, но его чёрный плащ развевается как крылья, и головокружительной танец камеры смешивает объективное и субъективное, наблюдающего и предмет наблюдени. Скиталец становится вороной, и все зрители тоже.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что такой монтаж соответствует чему-то, что уже есть в стихотворении и чему музыка только придаёт более высокое звучание – а именно, смутной потере идентичности, ясного различения между собой и другим. Я не уверен, что вполне оценил находку режиссёра тогда, когда снимался фильм.

На человека падает тень птицы, кружащей над головой, ждущей падали. Однако если человек – добыча, был ли он охотником, преследующим цель: находящим путь в темноте по звериными следам («Спокойной спи»), ищущим «ее следы» («Оцепенение»)? Не указывает ли его близость к птице, с которой он запроста разговаривает, обращаясь: Wunderliches Tier, «удивительное животное», – на некоторое отождествление, на размыкание барьеров, подчеркнутое головокружением, передаваемым музыкой? Он оказывается вверху, там же, где и ворон, он смотрит вниз, как и мы вместе с ним.

Художник Люсьен Фрейд в раннем автопортрете с успехом пользуется тем же ощущением таинственного родства. Белому перу в руке служит изящной антитезой фигура человека в шляпе, видная в окне на заднем плане, антитезой чёрного и белого, и перо выглядит странно оптимистично, благодаря вертикальному положению и светлому цвету, а вот тёмная фигура слегка пугает. Есть автобиографический подтекст: Фрейд поведал, что это перо, данное ему возлюбленной. Но интереснее всего птица на заднем плане. Я не могу утверждать, что это ворона, хотя она и похожа на кого-то из вороновых. Черно-серый окрас напоминает серую ворону, и есть соответствия между изображением птицы и фигурой художника на переднем плане: те же чёрные и серые пятна и белое перо. Благодаря этому возникает множество сменяющихся значений: человек как птица, или человек противопоставлен птице, или это выражение уязвимости, жесткости, неловкости.

Монтаж в фильме Дэвида Олдена по «Зимнему пути», созданный в юбилейном, 1997 году

Ворон хорошо известен как дурной вестник в литературе и визуальных искусствах. Гравюра «Женщина на краю бездны» Каспара Давида Фридриха (1803) устрашает своей мрачностью. Возможно, гравюра сделана как фронтиспис книги собственных стихов Фридриха.