«Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

После стольких отступлений я бы хотел покончить с ними, предложив читателю простое сопоставление: стихотворение Э. Каммингса, шедевр графической поэзии. Слово «одиночество» разделено надвое ремаркой «падает лист». Колонка букв тоже движется сверху вниз по странице. И одиночество, loneliness, по первой букве становится l, числом один (читается one) и един-ственностью (one-liness). Каммингс подчёркивает это, выделяя l в слове «единственность» отдельной строкой под one. И далее в том же роде. Мы можем увидеть в тексте a и le, английский и французский артикли единственного числа, латинское soli («одни», «одному»). И это всего в четырёх словах стихотворения.

Если мне нужно было бы сделать еще одно отступление – чего я стараюсь избежать, – то я бы поговорил о вероятности. Странность, ощутимая особость, о которой я писал в связи с «Сединами», – вот что обладает для Шуберта ценностью в «Зимнем пути». Неудивительно, что его друзьям не понравился цикл, и как же непонятен и причудлив он был для современников композитора! Необычность вступления в «Последней надежде» достигается за счет смещения акцентов, и даже в нотной записи это выглядит странно. В классических рамках песни на двух листах, с наиболее обычным размером 3/4, возникает ощущение непредсказуемости. Значки акцентировки > все время выбиваются из этого размера:

Когда вступает голос, он рассогласован с подразумеваемым ритмом, и это сбивает с толку – ощущение, которое увеличивается благодаря зигзагам эмоционально прерывистого звучания фортепьянной партии. Эти зигзаги, понятно, передают движение падающих листьев. Когда я впервые услышал «Последнюю надежду» в исполнении Фишер-Дискау и Даниэля Баренбойма, я был довольно безграмотен в музыкальном отношении и не имел представления о том, как эта невероятная музыка поднимается со страниц партитуры. Теперь, после двадцати лет моей работы с песнями Шуберта, а также с произведениями Бриттена, Aдеса и Генце, песня кажется мне не столь уникальной, хотя и не менее необычной. Не слишком удовлетворительным аналогом в модернистской музыке будет ритмическая непредсказуемость для слушателя в шумной и экстравагантной «Весне священной» Игоря Стравинского. Восприятие искушенного оркестрового музыканта или дирижера, которые знают, что будет дальше, – конечно, совсем иное. Но публика, даже знакомая с этим произведнием, почти всегда испытывает ощущение сумбурности.

Отношения между музыкой и внезапностью, музыкой и вероятностью зашли дальше и углубились в XX столетии, дали ответвления музыки, сочиняемой следуя «вероятностному» методу случайности или исполняемой на условиях «вероятностности» – мастер и в том, и в другом архимодернист Джон Кейдж. Песня Шуберта, разумеется, классическая по форме и формально упорядоченная в своей структуре. Однако это переложение мюллеровского стихотворения кажется атмосферной игрой с вероятностью и предопределено остью. Выберете лист в кроне дерева, любой лист – он ли окажется тем, что упадёт? Один из них обязательно упадёт, но какой? Получается диалог между индивидуальностью и всеобщими нормами: вот моя жизнь, во всей её неповторимости, но она часть природного порядка, где конечный итог любого явления известен, лист упадёт, но его траектория и время гибели неизвестны. Какой же лист один из многих и когда он сорвется с ветки?

Традиционный взгляд на игру случая сводит её к суеверию. Мир кажется царством случайного, но под видимостью внешнего беспорядка скрыты непоколебимые законы, и падающие листья не меньше, чем яблоки, тоже подчинены закону тяготения, блистательно описанным Ньютоном. Французский астроном и математик Пьер-Симон Лаплас следовал Ньютону. Это тот самый Лаплас, который на вопрос Наполеона о том, какое место в небесной механике занимает бог, ответил знаменитыми словами: «Я не нуждаюсь в этой гипотезе». Так вот, Лаплас в 1814 году в работе по математической вероятности предложил классическое определение детерминизма:

«Разум, который в один определенный момент мог бы знать все силы, приводящие природу в движение, а также расположение всех частей, из которых она состоит, смог бы, если бы сумел, еще и подвергнуть все эти данные анализу, охватить единой формулой перемещения небесных тел и мельчайших атомов. Для такого разума не было бы ничего неопределенного, и будущее, подобно прошлому, могло бы предстать пред его взором».