Зимний сад

Местная больница – сущий кошмар. Уйма людей с цингой и дизентерией. Беспрерывно появляются новые больные, вырвавшиеся из Ленинграда. Каждый час грузовик вывозит трупы и возвращается за новыми. Люди умирают, так и не дождавшись, что их хотя бы расспросят.

Даже хорошо, что я настолько ослабела, у меня нет сил бегать по больнице в поисках врача. Я стою посреди холодного, мрачного коридора и держу на руках сына. Когда кто-то проходит мимо, я шепчу: «Помогите. Прошу».

Аня спит прямо на холодном полу, по-младенчески посасывая большой палец. Возле нас останавливается медсестра.

– Помогите ему. – Я протягиваю ей Леву.

Она осторожно принимает моего сына. Я стараюсь не замечать, как запрокидывается его голова.

– У него дистрофия. Третьей степени. Последней. – Увидев мой отрешенный взгляд, она поясняет: – Он умирает. Если только сделать ему вливание… Я покажу его доктору. Но несколько дней, вероятно, будут тяжелыми.

Медсестра совсем молоденькая. Прямо как я до войны. Я не могу ни поверить ее словам, ни в них усомниться.

– У меня документы на эвакуацию. Завтра мы должны сесть на поезд до Вологды.

– Вашего сына не пустят, – говорит медсестра. – Он слишком болен.

– Если мы останемся, то больше не раздобудем билетов. Мы здесь погибнем.

Медсестра молчит. Ни к чему тратить время на ложь.

– А если начать лечение уже сейчас? – говорю я. – Может, завтра ему станет лучше.

Медсестра не скрывает жалости.

– Конечно. Может, и станет.

Так и есть.

Ему становится лучше.

Пролежав всю ночь с Аней в обнимку на полу возле Левиной грязной койки, я просыпаюсь с чувством ломоты во всем теле. Я приподнимаюсь на коленях, чтобы проверить, как Лева, и вижу, что он не спит. Впервые за много дней его голубые глаза смотрят ясно.

– Доброе утро, мама, – говорит он скрипучим, напоминающим кваканье голосом, который пронзает мое сердце. – Где мы? Где папа?

Я бужу Аню и подтягиваю ее к себе.

– Доброе утро, милый. Мы скоро поедем к папе. Он встретит нас в Вологде.

Улыбаясь сквозь слезы, я смотрю на сына, на своего малыша. Мое зрение затуманено – может, пеленой слез, а может, надеждой. Я уже многое повидала, я должна понимать, но от звуков его голоса потеряла всякое здравомыслие. Я не замечаю ни посиневшей кожи, ни гноящихся желтых нарывов, лопнувших на груди; я даже не слышу, как тяжело он кашляет. Передо мной просто Лева, мой Львенок. Мой голубоглазый, смешливый сынок.

К нам подходит медсестра и говорит, что пора отправляться, я не сразу понимаю ее слова.

– Ему гораздо лучше, – отвечаю я невпопад, глядя на сына.