А волосы! Длинные, гладкие, рыжеватые – над ними явно поработал парикмахер, хотя Люциуш не знал, как называется такая прическа. Они были убраны за уши, спадали гладкими волнами к плечам. Наверное, она причесалась перед самым выходом из госпиталя. Для кого-то другого – вот на что следовало обратить внимание.
На ее скуле был виден шрам от каблука Хорста, цвета слоновой кости на фоне румянца. Она держала в руках сумочку – а не винтовку Манлихера! – и, слегка скосив взгляд, словно бы тоже пыталась впитать его присутствие. Обнять ее? Прямо здесь? При людях? Память захлестнула картина солдат, вываливающихся из составов с распростертыми руками навстречу своим женам.
По гравию звучали шаги; сестры продолжали идти мимо. Он ждал, что она возьмет его под руку, предложит пойти куда-нибудь в тихое место, где можно будет сесть или хотя бы остаться наедине. Он не думал о таком многолюдном месте, под открытыми окнами больничного отделения.
– Люциуш. Как?
Ее губы были полураскрыты, словно в изумлении. Она прикоснулась к своему шраму. Он по-прежнему хотел лишь стоять здесь рядом с ней, незнакомой в этом новом, непривычном облике, ничего не говорить. Но она ждала, и он кувырком пронесся по своим приключениям – Брусиловский прорыв, санитарные поезда, госпиталь в Вене, поездка в Лемновицы. Потом – Крайняк, госпиталь в Самборе, снимок, другая сестра, поезд. Детали, которые теперь казались лишенными всякого значения. Но – вот так.
–
– Да.
– И – ты приехал, чтобы найти меня? – В ее голосе он теперь услышал другой призвук, более четкий, менее певучий.
– Чтобы найти тебя, да.
– Ох, Люциуш. Ох, Люциуш. – Она стояла и покачивала головой, потом снова прикоснулась к шраму – привычка, которая, видимо, появилась уже после их расставания. Ему показалось, что она чем-то смущена, потом – что скорбит о чем-то хрупком, только что разбившемся. – Ох, Люциуш. Что же тебе сказать.
Большая часть смены прошла. Они были почти одни. Он вспомнил их внезапные, тайные поцелуи возле церкви, под покровом темного леса. Он сделал шаг вперед, готовый обнять ее.
Она закрыла глаза.
– Не надо. Прошу тебя.
Строчка из письма сестры Иларии, которое он столько раз перечитывал:
Но эти волосы, эти туфли…
– Я не думал… Ты соблюдаешь свои обеты?
– Нет. Нет… Ох, Люциуш. – Она потерла одну руку другой. – Столько всего надо тебе сказать. Столько всего, но с чего начать? Не было никогда никаких обетов. – Она глубоко вздохнула. Вот ответ еще на один вопрос. – Не было обетов, – повторила она. – Но… А, я просто скажу! У меня дочка, Люциуш, девочка.
Воробьи упорхнули. Ему вдруг стало очень холодно.
– Дочка. – Он впустил в себя это слово.
Перед его глазами возникла та лужайка у реки. Ее ноги, холодные от воды; медленный кузнечик. Оба молчали о том, что ему хотелось спросить.
– И… она… – Но он не мог это произнести.
– Ей шесть месяцев.
Тоже ответ. Он посмотрел на ее руки, на маленькие руки Господа, которые он так хорошо успел узнать. Простое, без камня, кольцо.
– Ты… вышла замуж?
– Год назад. Но ведь мы… о, Люциуш! – воскликнула она, теперь почти что жалобно. – Ты должен понять! Ты пропал… а потом… – Она замолчала, закрыла глаза. Как будто она пыталась подготовить его, не причинять лишней боли. – Ты его знаешь. Он… Господи, какой этот мир странный и прекрасный. – Но теперь вдруг и ей отказали слова, и она начала дрожать. – Люциуш, я пыталась найти тебя. Мне снилось, что ты жив. Многие месяцы мне снилось, что я тебя вижу. Я знала! Я послала письмо –
Она замолчала.
– Я должна радоваться! – Это было сказано через силу, прерывающимся голосом. – Мой друг жив. Ты жив. Я думала, я тебя никогда больше не увижу. Я – мать, и моя дочь здоровая, красивая…
Но он почти ее не слышал. Он повторил:
– Я его знаю.
Она смотрела в сторону, не в силах теперь встретиться с ним взглядом. Сделала вдох.