Зимний солдат

Оставалось еще только одно место. Дверь, ведущая во двор из ее комнаты, заскрипела под его нажимом, преодолевая слой земли, облепивший порог. Снаружи двор зеленел некошеной травой. В воздухе ткались поденки, мелкие мошки, комары и бабочки. Бук шелестел листвой, с высоких ветвей свисали сережки. Его алтарь, его памятник – в прямом смысле слова, не дающий забыть, – с серой, гладкой, ничем не тронутой корой. Никакого солдата. Никакого обезображенного призрака. Никаких криков, никакого желто-красного снега. Ничего у подножия – кроме высокой зеленой травы, колеблющейся на ветру. Старый, безразличный памятник тому, что утрачено.

Он подумал о военных памятниках Вены, о том, как скорбящие опускаются перед ними на колени, возлагают венки, зажигают свечи, молятся о благополучном возвращении сына. Но он искал прощения и искупления и не мог придумать, какое подношение годилось для такой цели.

Ветви бука снова зашелестели. В вышине подала голос белка.

Да. Я знаю. Пора.

Они выехали на паре карпатских лошадок – маленьких мышастых созданиях, которые безропотно продвигались по грязи. В лесу было влажно и тепло. Стаи комаров звенели в столбах света, протянутых сквозь лиственный покров. Крайняк ехал впереди, положив винтовку поперек седла, внимательно вглядываясь вперед. Было уже ясно, что он не объяснит Люциушу, с кем он тут, за что они сражаются. Но Люциуш не настаивал. Их горстка казалась такой беззащитной перед армиями в долинах. Может, будет спокойнее, если он ничего не узнает.

Один раз, пересекая поляну, Крайняк тихо свистнул, и откуда-то из чащи раздался ответный свист. Но они никого не встретили, и в лесу было так тихо, что Люциуш то и дело проваливался в дремоту.

Уже вечерело, когда лес расступился; Люциуш спешился, Крайняк тоже. Стоя на опушке, Люциуш подыскивал слова, чтобы поблагодарить повара. Но что он мог сказать? Что в их пьяном разговоре про соленья, зимние игры в футбол, про солдата, носившего в карманах аммониты, Люциушу как будто вернули что-то потерянное? Что Крайняк оказался теперь единственным из всех, с кем он по-настоящему попрощался?

– Прощайте, – сказал Крайняк. Он поцеловал его в обе щеки и третий раз – в лоб.

– Прощайте.

И, взяв лошадку Люциуша за поводья, повар шмыгнул носом и исчез в глуши.

К полуночи Люциуш вышел на пустынную дорогу в сторону Долины.

Ему удалось поспать в стороне от обочины, под укрытием перевернутой телеги. Утром мимо проследовала польская колонна, направляющаяся на запад. Взглянув на письмо Боршовского, военные без разговоров взяли его с собой, так что Люциуш даже не успел выложить им заранее подготовленное витиеватое объяснение.

Через два дня он был в Самборе.

Он заночевал в гостинице «Коперник» в центре города.

Люциуш уже неделю не мылся; обувь и одежда не оставляли сомнений в том, что позади у него долгий путь. Он нашел цирюльню прямо напротив гостиницы, и косоглазый человек с обветренными розовыми руками, у которого отчего-то не было больше ни одного посетителя, царапая ему шею туповатым лезвием, поделился зловещей историей о нехватке барсучьего волоса. Освободившись, Люциуш нашел на другой стороне площади галантерейный магазин. На полках почти ничего не было; самые длинные штаны оказались ему коротковаты. Светло-болотные, в духе тропического исследователя. Но что делать.

Районная больница размещалась в том же здании, что и прежний полковой госпиталь, который, в свою очередь, располагался на месте еще более старой холерной лечебницы за столетними укреплениями, из-за которых казалось, что осада продолжается. Он бывал здесь уже, когда служил на санитарных поездах. Но внутри стен ничто не напоминало о постоянной суете, которую он помнил по военному времени. Высокая статуя кого-то, чье имя ему было незнакомо, стояла возле дорожки, ведущей ко входу, – видимо, борец с холерой из давних времен. По траве бродили козы. Семейство расположилось на пикник.

Он остановился. Сестра милосердия сидела рядом с молодым человеком в инвалидной коляске и тихонько кормила его из миски. Люциуш почувствовал в горле ту знакомую дрожь, что каждый раз охватывала его, когда венские инвалиды напоминали ему Хорвата. Это, конечно, не был он, это не была она, но в мягкой манере сестры что-то напомнило ему давнюю картину – Маргарету и их солдата. У этого не было ни кистей, ни ступней. Обморожение, скорее всего, подумал Люциуш, пытаясь найти убежище в медицинских мыслях. Хотя по неподвижности, по остановившемуся взгляду можно было предположить, что обморожением дело не ограничивается.

Возле входа в больницу несколько стариков играли в тарок и не обратили на Люциуша никакого внимания.