Зимний солдат

Уже перевалило за полночь, но имя Маргареты потянуло за собой воспоминания о лемновицких днях, и никому из них не хотелось останавливаться. Истории так и сыпались. Люциуш говорил о том, как они собирали еду в тяжелые весенние дни, как успевали порадоваться солнцу зимой, как играли в футбол на снегу. Крайняк напомнил ему про усилия Маргареты по разведению кошек – «Теперь везде коты, доктор! Не советую есть гуляш!» – и как все вокруг казалось усыпанным известковым порошком. Люциуш вспомнил про нетрезвые летние посиделки с пением, про карточные игры под звездами. Крайняк воспевал случайно обнаруженные соленья, вино, украденное летом из окрестных домов. Оба они вспоминали Жедзяна и то, как слезы скапливались у него в усах; и Новака с его страхом мытья рук; и фотокарточку дочери Жмудовского, и всех остальных, которых могли припомнить, – усмиренного сержанта Черновицкого, кларнетиста с инструментом из жестянок и проволоки, венского портного, сапожника с вмятиной на голове.

На наручных часах Люциуша было четыре, и небо уже чуть-чуть окрасилось рассветом. Он устал от долгой дороги, но все-таки не был готов остановиться. Он вдруг понял, как ему этого не хватало. Дело было не только в воспоминаниях – Крайняк словно бы хранил какую-то его часть, которую он, казалось, уже потерял. Теперь он хотел – жадно хотел – восстановить потерянное, понимая, что они вряд ли еще свидятся. Вы помните, когда я прибыл, спросил он. Ту первую ночь? Солдат – один без челюсти, у другого кишки наружу?

Крайняк помнил.

А первые операции?

Да, пан доктор. По правде сказать, некоторые из нас считали – вы понятия не имеете, что надо делать.

А докторов – Броша и Бермана?

Помнил.

А первых контуженных?

Да.

– Помните Йожефа Хорвата?

Слова вырвались почти неосознанно.

Наступило долгое молчание. Даже звук этого имени казался нереальным; прошло два года с тех пор, как он последний раз произносил его вслух.

Люциуш добавил без всякой необходимости:

– Венгр, которого нам в первую зиму привез крестьянин на тачке; нашел его на перевале.

Люциуш не знал, от чего увлажнились глаза у Крайняка – от горилки или от воспоминаний. Он сидел боком, опершись рукой о стол, и смотрел на розовеющее небо.

– Помню. Конечно, помню, пан доктор. Как такое забудешь.

Наступила долгая тишина. Потом Люциуш неожиданно для себя медленно заговорил. Он рассказал Крайняку про кошмары, мучившие его по возвращении домой, про то, как он винил себя за нежелание отпустить Хорвата, считая, что сам его вылечит. Он говорил о многочисленных случаях, когда Хорват мерещился ему среди пациентов и на венских улицах, о невозможности примириться со своей памятью, найти отпущение или облегчение. Он боится, сказал он Крайняку, что останется среди этой зимы навеки. Что даже если он найдет Маргарету, он не сможет уйти от мысли о Хорвате, принесенном в жертву, и это отравит любую его будущую радость.

Странно, что эти мысли одолевали его годами, а рассказ о них занял считаные минуты.

Он замолчал. Он ждал ответа от Крайняка.

Но Крайняк не торопился. Люциушу стало вдруг стыдно, что он обременил его, увел разговор от воспоминаний про кошек и бочки с соленьями. Или, может быть, Крайняк винил его за судьбу Хорвата? Может, поэтому он о нем не упоминал, пока Люциуш не заговорил сам? В сумерках из тени и обратно пролетела пара летучих мышей. Крайняк налил себе еще стакан горилки.

Люциуш собирался что-то еще сказать, когда Крайняк поднял обрубок руки:

– Я ее по-прежнему чувствую, пан доктор.

Люциуш даже не сразу понял, что Крайняк говорит о руке.

– Ага, – сказал он, гадая, решил ли Крайняк таким способом сменить тему разговора или просто мысли его двинулись в этом направлении. Может быть, они оба потерялись в своих мыслях. – У некоторых моих пациентов то же самое…

Голос Крайняка звучал сдавленно.

– Иногда она как будто горит. А иногда я чувствую, как пальцы шевелятся, как я что-то трогаю – шерсть зверя, деньги, кусок мяса. Я долго не мог этого выносить. Закрывал глаза и хватал то место, где чувствовал свою руку. Бил ее, резал, однажды попытался отпилить ножом. Не культю, пан доктор, руку – руку, которой нет.

Он замолчал, допил горилку из кружки. Люциуш ждал, что Крайняк скажет еще что-нибудь, откроет какую-нибудь искупающую все мудрость, объяснит, как ему удалось жить дальше.

Летучие мыши вернулись, порхая вокруг, хорошо различимые теперь в утренних сумерках.

Но Крайняк долил себе остатки горилки, и, когда заговорил, его голос звучал ровнее. Люциушу надо скоро уходить. Он может проводить его до долины, но, к сожалению, не дальше. Север контролируется польской армией; вы будете там в безопасности. А на равнине, со своим письмом, Люциуш найдет польских конвойных – их там много, – и они отведут его к самборской железнодорожной ветке.

Вот и все.

– Я бы предложил вам остаться, доктор, но есть много причин, по которым нам лучше разминуться.

– Конечно.

Крайняк встал. Он достанет лошадей. На все уйдет час. Люциуш, наверное, очень устал. Можно маленько поспать…