Зимний солдат

У него скрутило живот, и он на мгновение обеспокоился, что наложит в штаны, как бесчисленные его пациенты; этот негигиеничный факт в учебниках не упоминали. Но позыв отступил; обошлось. Он почувствовал, что кровь прилила к лицу, и чихнул в пыльную темницу своего мешка.

Тропа выровнялась. Они вышли из леса. Сквозь ткань Люциуш смутно различал гряду низких домиков. Теперь он чувствовал солнечное тепло, вдыхал затхлый запах гумна и курятника. Детские голоса, звук еще чьих-то шагов по дороге. Это его немного успокоило. Не станут же они расстреливать его на глазах у детей? Его конвоиры свернули с дороги, немного поднялись по склону, остановились. Скрипнула дверь. Они вошли в темную комнату. Запах стойла, льна, навоза. Его посадили на табуретку. Веревку на шее развязали, камень вынули, но мешок оставили. Из-за камня он прикусил губу и теперь слизывал соленую кровь.

Полузабытое воспоминание – металлическое устройство во рту, язык в крови.

Ему связали ноги.

Теперь они обращались к нему, но он по-прежнему не понимал. Ствол пистолета переместился от шеи к затылку. Люциуш понимал, что должен что-то сказать. Он попытался вспомнить обрывки русинского. Я врач. Работал здесь в войну.

– Поляк? – спросил солдат.

Смотря кого спрашивать, подумал он. По имени да, а по документам нет. Он рискнул:

– Австриец.

Тишина. Шепот. Дверь отворилась, и кто-то вышел.

Теперь он смутно различал обстановку хижины. У двери сидел часовой, на стене над ним висели крестьянские орудия. Люциуш подумал, что их можно использовать для побега, но понимал, что это безумная фантазия. Скорее всего, он и с одним-то охранником вряд ли справился бы, даже без мешка на голове. Голод и жажда давали о себе знать все сильнее. «Вода», – сказал он по-русински, но стражник не отозвался.

Оставленный в одиночестве, с замотанной головой, сидя на неудобной табуретке, он чувствовал пустоту; мысли замедлились, как будто он собирается идти навстречу смерти и встретить ее на полпути. Ему было страшно – очень страшно, но к тому же он очень устал и обнаружил, что думать о предстоящем почти не в силах. Он размышлял, у всех ли это так. Если смерть так близка, ее почти приветствуют, а не боятся. Может, будет проще, подумал он, если его путь на этом и прервется. В этом есть что-то символическое – возле той церкви, где началась его новая жизнь. К этому, значит, его так влекло – к некоему финалу, к освобождению?

Потом Люциуша охватила паника, он почувствовал, как глаза наливаются слезами, живот снова скрутило. Его уже одолевали не фантазии о побеге, а лишь желание упасть, свернуться, чтобы кто-нибудь унес его далеко-далеко – легкого, ничтожного, как скорлупа, как оболочка.

День уже был в разгаре, когда наконец он услышал стук копыт; потом кто-то спешился. Дверь снова открылась. Шаги.

– Так ты, значит, австриец? – Странно, но этот человек говорил по-немецки.

– Да.

– И что ты тут делаешь?

Люциуш поколебался, пытаясь найти правильный ответ, но попытка перехитрить масштаб войны и многообразие ее участников была обречена на провал. Он выбрал правду.

– Я жил здесь во время войны. Здесь был полевой госпиталь. Я работал врачом. Я вернулся, чтобы найти друга.

Молчание. Через ткань мешка ему было видно, как новоприбывший повернулся к охраннику, что-то произнес – вероятно, потребовал документы, потому что раздалось шуршание бумаги. Люциуш сжался, готовый ко всему.

– Кшелевский.

Это было произнесено правильно, хотя с легким русинским призвуком.

– Д… да? – ответил он.

Внезапно – свет.

Перед ним стоял однорукий человек, держа здоровой рукой мешок и утирая нос обрубком запястья. Цветастый вышитый горский жилет был накинут на старую серую австрийскую форму. На голове, несмотря на жару, овчинная шапка с поднятыми ушами. Густые усы закрывают губы.

– Доктор!

Люциуш уставился на него, не зная, что ответить.

– Это же я, Крайняк! Крайняк! Да елки, дедушкина борода, не помните, что ли?

Да-да – однорукий, шмыгающий. Едят французы фуа-гра, британцы жрут филей. Обрубок машет ему вслед в тот последний вечер, когда они пошли искать Маргарету. Повар.

Но теперь лицо его было загорелым, жестким, усы – длинными.

– Господи!

Крайняк повернулся к охраннику и знаком велел ему развязать веревку на руках и ногах Люциуша. Потом приблизился, обхватил Люциуша за щеки ладонью и культей:

– Пан доктор! Повезло вам, друг мой. Они тут спорили, повесить вас так или сначала расстрелять.

Крайняк повел его наружу, к столу на задней стороне дома; мгновенно появились бутылка горилки и две деревянные кружки. Из дома вышла деревенская женщина в блузе и узорном платке. Одной рукой она прижимала к груди тощего серого поросенка, в другой держала длинный изогнутый нож. За ней шла девочка лет шести-семи с почти лысым ребенком на руках, чья макушка была усыпана пятнами кожной инфекции.

– Моя жена, – сказал Крайняк, положив руку женщине на поясницу. – Деревенская, вы, может, помните? Малыш вот наш.