Зимний солдат

Они дали ему бумагу и карандаш и попросили нарисовать что-нибудь. Медленно, подстегиваемый их одобрением, а иногда вероналом, он начал рисовать какие-то очертания, фрагменты пейзажей, лица. Он рисовал с усилием, морщился от усердия, облизывал губы в яростной сосредоточенности. К тому времени одутловатость, делавшая его лицо похожим на яблоко, сошла, оставив лишь тончайшие кракелюры красных сосудов на носу и щеках и слегка припухшие глаза. А он ведь красавец, подумал Люциуш. В сиянии его кожи, в нежно-лиловых кругах под глазами было что-то почти неземное, и Люциуш вновь ощутил укол ревности, глядя, как Маргарета бреет пациенту щеки, расчесывает волнистые волосы, одевает его в чистую камуфляжную форму, оставшуюся от какого-то солдата.

Постепенно в рисунках все чаще стали появляться Лемновицы, словно Хорват создавал альбом на память – возможно, единственный, какой знала деревня, ведь сюда никогда не добиралась фотокамера. Церковь. Солдаты, играющие в футбол. Солдат на соседней постели. Портрет Маргареты – в три четверти, отдельно наброски ее глаз, губ, рук. Высокая нависающая фигура в шинели – пан доктор, сказала Маргарета, хотя черты были не прорисованы. И потом снова: летательные аппараты, портреты таинственных детей, безглазые драконы, ползущие здесь и там по страницам.

– Кто эти существа? – спросила Маргарета Хорвата однажды, на исходе второй недели выздоровления.

Но Люциуш пригляделся поближе и вдруг понял.

Длинные тонкие тела с гривами и безглазыми головами. Странные символы на груди. Это не гривы, а жабры. Не драконы. Не на груди, а внутри. Сердца.

– Grottenolm, – сказал Люциуш.

Хорват поднял голову, и его темные глаза встретились с глазами Люциуша.

– Как-как, пан доктор? – переспросила Маргарета.

– Grottenolm, – повторил Люциуш. – Протеи. В детстве я ходил смотреть на них в Императорские зоологические коллекции. Это маленькие саламандры с прозрачной кожей.

Всплыло воспоминание о роскошном номере в стиле Людовика II и об испуганной девочке, с которой он должен был потерять девственность. Но как же странно снова встретить их здесь, подумал он, этих редких саламандр, живущих в самом темном углу аквариума, где одинокие мальчики стоят, прижавшись лицом к стеклу, а издерганные гувернантки стирают платочком со стекла следы их носов.

Он не отрывал взгляда от Хорвата. Тот тоже бывал в музее? И почему они сейчас возникли в его болезненных рисунках? Кошмары? Галлюцинации? Или они как повторяющиеся вновь и вновь лица – Люциуш подозревал, что это портреты его близких, – что-то, за что можно держаться? Опора? Это чудовища, которые прячутся в тени его набросков, или их антидот?

– Вы видели протеев, – сказал Люциуш и при этом третьем повторении заметил что-то во взгляде Хорвата. Что-то неуловимое – узнавание, воспоминание, но он точно это почувствовал. Существовала какая-то связь, не только между ними, но с чем-то более глубоким, более давним, из детства, что-то заключенное в этом слове.

Он повернулся к Маргарете:

– Скажите, что мы вернем его домой.

Следующим вечером в Лемновицы прибыл наряд эвакуации – забрать пациентов, достаточно крепких, чтобы перенести зимнюю дорогу до Надворной.

Люциуш и Маргарета медленно вели шофера санитарного грузовика вдоль рядов больных. Был выбран польский рядовой, выздоравливающий от пневмонии, чешский офицер пехоты с раной головы, готовый к реабилитации, и еще двенадцать солдат из «переломов и ампутаций».

– Я думаю, он готов, – сказала Маргарета, когда они подошли к Хорвату.

Люциуш заколебался, глядя на солдата, который мирно спал, прикрыв рукой лицо. Нет, подумал он, его воскрешение еще не окончено. Нет сомнений, что Хорват достаточно силен, чтобы перенести дорогу. Но что потом? Надворная – всего лишь перевалочный пункт. Оттуда его повезут дальше, в другой госпиталь, и Люциуш боялся, что в другом госпитале не будут знать, как с ним обращаться. Там Хорват может потерять все, чего Люциушу удалось добиться своей алхимией.

Маргарета спокойно слушала его, когда он излагал ей свои соображения в более осторожных, практичных выражениях.

– Он хочет ехать, – сказала она наконец.

– Хочет? Он сам это сказал?

– Он звал маму, говорил Haza. Дом.

Люциуш засомневался. Он не ожидал такого сопротивления. Разве Маргарета не разделяла с ним волнение от сделанного открытия, от первых шагов к выздоровлению, от первых намеков на проявление личности, которая вот-вот должна была им открыться? Она была с ним позавчера, видела лицо Хорвата, мимолетное пробуждение, когда Люциуш узнал саламандр на его рисунке. Разве сама она не устала от ампутаций? Ведь она тоже, наверное, хочет увидеть, что будет дальше…

Снаружи поднялся ветер, засвистело в щелях.

– Я не уверен, что он понимает, – сказал Люциуш. – Там страшный холод, и санитарный транспорт идет на север, вглубь Галиции. Не к маме. В польский госпиталь. И если ему станет лучше, его заберут обратно на фронт.