Зимний солдат

Глаза: у Люциуша мелькнула жуткая мысль, что глаза так и замерзнут в этом выражении. Он снова обратился к Хорсту, умоляя его обрезать веревки. Он не знал, сколько времени Хорст отводил на эти наказания, но они уже переходили черту, за которой телесное наказание превращалось в казнь. Вот-вот начнется смертельная анестезия. Боль уже прошла, вред к этому моменту, вероятно, необратим. Звуков, которые издавал пациент, Люциуш никогда раньше не слышал, это была какая-то страшная физиологическая причуда, зимний воздух на голосовых связках, спазм нёба, неизвестно что.

Она же сказала тебе, что я не хочу здесь оставаться.

Взгляд. Мама, хаза. Дом.

Хорват наконец закрыл глаза – очень медленно, как будто и веки у него заледенели. По всему телу дрожащие мышцы замедлили колебания, сжались. Он был еще жив – изо рта поднимался пар. Но голова обвисла, у кожи появился потусторонний алебастровый отсвет. Он казался невероятно, невозможно спокойным. Хорст велел ординарцам отвязать его. Веревка примерзла к коже; отрываясь, она оставляла длинные красные полосы. Хорват упал, но ноги, примерзшие к земле, не сдвинулись. Один из солдат попытался их оторвать, но не смог и ударил по ним ногой; раздался пугающий хруст.

Хорст показал Жмудовскому, что Хорвата можно занести внутрь. Люциушу, громко, чтобы все слышали, он сказал:

– Есть тысячи смелых солдат, доктор, которые рискуют жизнью ради вас и вашей семьи. Мы не потерпим, чтобы наши медики становились пособниками дезертиров. В следующий раз мы казним всех нарушителей до единого. Вас предадут трибуналу, вашей сестре запретят служить до скончания дней.

Внутри церкви венгр Вираг так и стоял, закутанный в одеяло. Люциуш совсем забыл про него. Он сам повел его к фургону, стоявшему перед церковью, словно пытался – тщетно – защитить хотя бы этого своего пациента. Что они с ним сделают? Люциуш хотел спросить, но боялся, что любое его слово окажется лишь во вред Вирагу.

Кучер снял с лошадей тяжелые попоны и кожаные шоры, которые предохраняли глаза от мороза. Хорст вскочил в седло, ординарцы вскарабкались в фургон, и Люциуш остался один.

9

Он долго не уходил с мороза.

Вдали конвой спускался по дороге, исчезал за домами, потом появлялся снова и в конце концов растаял в поземке.

Дул южный ветер, шевеля верхушки сосен. А он все ждал. Он ждал, пока не заболели руки, пока слезы не заледенели в уголках глаз, пока жгучий холод не поднялся от ступней, не сковал кости, и тогда он задумался, хватит ли у него воли простоять под буком, пока не онемеет все тело.

Внутри, в тепле церкви, кровь так стремительно ударила в голову, что ему пришлось прислониться к двери.

Маргарета сидела на корточках у постели Хорвата. Она, должно быть, почувствовала его приближение и обернулась.

– Не подходите, доктор, – сказала она.

Он сделал еще шаг, но она поднялась, преградила ему путь, и голос ее прозвучал тверже:

– Пан доктор, вам надо отдохнуть. Поберегите себя.

Он попытался отодвинуть ее, но она развела руки в стороны, чтобы помешать ему.

– Доктор, вам не надо смотреть.

Йожеф Хорват провел в Лемновицах еще неделю.

Маргарета перевела его в алтарную часть и отгородила его постель простыней. Люциуш рвался к нему, хотел просить прощения, сказать, что он был бессилен остановить Хорста и его людей. Но Маргарета не позволила. На этот раз она была прямолинейна. Не ради вас, сказала она. Хорват думает, что все это с ним сделали вы.

– Что вы не дали ему уехать. Задержали его здесь. Вызвали Хорста.

– Что я вызвал Хорста? – возмутился Люциуш.

Но другое обвинение он не смог выговорить. Вы не дали ему уехать. Оставили его здесь. Он смотрел на Маргарету: лицо осунувшееся, усталое. Но у меня были причины! – хотелось ему сказать. Холодный санитарный грузовик, шарики Мукка, и ведь они уже почти его вылечили. Но с кем он спорит?

– Я думал… – начал он. – Я не знал, что так случится. Я хотел как лучше…

– Я знаю, пан доктор. Я знаю, что вы хотели как лучше.

Люциуш ждал, пытаясь понять, что именно кроется за ее словами. Ждал, что Маргарета напомнит ему слова, сказанные ею всего несколько дней назад. Вы оставляете его здесь для его блага. Не нашего, я надеюсь. Он ждал, когда Маргарета скажет, что из-за своей гордыни, из-за фантазий об общем детском воспоминании, из-за дурацких саламандр он совершил один из самых страшных медицинских грехов, выбрав чудотворство в ущерб будничной обязанности не навредить.

Но он не дождался обвинений, только сострадания.

И снова заговорил, сцепив руки в смятении:

– Пожалуйста… Пожалуйста, позвольте мне увидеть его. Я все сделаю, чтобы…

И снова замолчал. Чтобы – что? Искупить? Он знал, Маргарета знала, и Хорват – то, что от него осталось, – тоже знал. Кроме чуда, еще одного чуда, ничто не могло помочь. Слишком поздно.