Зимний солдат

– Прости, – прервала она. – Здесь кто-то говорил о преданности? Мой сын один из немногих мужчин в Вене, не ставший ни инвалидом, ни дезертиром. Сколько бы времени ты ни уделял жене, она должна быть довольна.

Он вглядывался в мать, пытаясь оценить степень ее убежденности. Она улыбалась, хотя улыбка выглядела скорее как оскал. Теперь он понимал, почему для этого разговора потребовалось отсутствие отца, – его отец все еще не расстался с такими иллюзиями, как романтическая любовь.

– Это очень неожиданно, – сказал он наконец. – Мне понадобится время, чтобы подумать.

– Нет, Люциуш, времени на размышления нет. Мужчины уже возвращаются с фронта. Брачный рынок такой же, как всякий другой. Весьма оборотный рынок к тому же. Представь, какое влияние на предложение и спрос окажет перемирие.

Люциуш откинулся назад и скрестил руки. Над ним мерцали свечи массивного канделябра, сделанного из оленьих рогов. Он посмотрел в окно, на квадрат вечернего неба.

– Мама весьма прямолинейна.

– Мои интересы – твои интересы, – сказала она, сидя совершенно неподвижно. – Тебе сколько лет?

– Мама, право. Что за вопрос. Хочется верить, что вы присутствовали при моем рождении.

– Я хочу, чтобы ты ответил.

– Мама…

– Сколько?

Он вздохнул и сдался:

– Двадцать шесть.

– Расскажи мне о девушке, которую ты оставил в Галиции.

– Что?

Теперь она в первый раз взялась за нож и вилку, перенесла единственный вареник с нагретого блюда на свою тарелку и надрезала его; из уголка вырвалось крошечное облачко пара.

– Я жду, Люциуш. Рассказывай. Иначе я решу, что ты извращенец, хотя для этого у тебя недостает куража. Была какая-то девушка.

В окне над ее головой стайка скворцов поднялась с соседней крыши, словно вырвавшись из шляпы фокусника. Они взлетели вверх, закрутившись пружиной, прежде чем взорваться широким, трепещущим кругом.

Он медленно произнес:

– Я работал в полковом госпитале, как я много раз вам говорил.

– Да, да, конечно.

– Там не было девушек.

– Ну конечно. Ни единой медсестры. Интересный госпиталь, без сестер.

– Там была одна сестра милосердия. Из ордена Святой Екатерины.

На секунду он увидел ее – смеющееся лицо над своим лицом, берег реки, кожа, прохладная от воды и теплая от солнца.

– Хорошенькая?

– Мама. Я удивляюсь вам.

– Полька или австрийка? Могу я спросить, из какой семьи? Люциуш, у тебя покраснели уши.

– Никого не было, я же сказал.

– Нет? А кому же ты писал все эти письма, которые так старательно разрывал на кусочки? Почему ты все время проверял почту?

Пауза; нет ответа. Он мог сказать, что писал Фейерману или другому товарищу. Но они оба знали, что мать победила.

– Люциуш… – Она наклонилась вперед и положила ладонь на его руку. – Можно, я дам тебе материнский совет? Ты дома уже почти два года. Если бы она хотела, она написала бы тебе. Если только она грамотная.

Дверь позади них открылась, и в нее просунулась голова Ядвиги, проверявшей, не надо ли убрать со стола. Мать помахала рукой, прогоняя ее. Скворцы тем временем вернулись – водоворот, дуга, большая птица. Не два года, хотелось ему сказать, всего четырнадцать месяцев. Но это не считая времени, когда он искал ее, переезжая с места на место на поездах.

Теперь мать говорила мягче.

– Ты ведешь себя так, как будто я против тебя. Но это… – она сжала его руку, – это я. Это моя плоть. Ты не можешь вечно прятаться в госпитале. Мы говорим о твоей жизни.

Она убрала руку, села прямо, осанка ее по-прежнему была изумительной. Она достала длинную сигарету из серебряного портсигара.

Он сказал:

– А я-то думал, мы говорили о капитале.

– Ну я ведь не прошу, чтобы ты женился на прачке. Я составлю меню. Ты выберешь блюдо.

Возвратившись в свое отделение, Люциуш ждал, что скоро нарочный прибудет с новой депешей. Но Агнешка Кшелевская, как он позже осознал, была куда умнее. Она сказала вслух то, в чем он не мог признаться себе все эти месяцы. Сколько можно пребывать в трауре? Он объездил половину госпиталей в северной Галиции в поисках Маргареты. Он сделал все, что мог, – разве что лично не отправился в Лемновицы, что без разрешения начальства означало бы дезертирство.

Были и другие мысли, которые он гнал от себя, но они неизбежно возвращались. Маргарета, в конце концов, тоже могла бы с ним связаться. Если даже ей нельзя никуда ехать, она знает его имя, умеет писать. Это было бы совсем нетрудно. Медицинская сестра может затеряться в хаосе перемещений, иное дело лейтенант-медик. Если письма доходили до него в горный полевой госпиталь, тем более письмо дошло бы в Вену. Он писал Фейерману, указывая на конверте только имя и полк; полевая почта не требовала даже марки.

Еще неделю он ждал нарочного от матери, но тщетно. И не по недосмотру. Недосмотров его мать не допускала. Зерно было посеяно, она давала ему время взрасти.