Змеиное гнездо

– Нет. Все хорошо, – говорит он. Он не может рассказать ей о Корсоне. Но может рассказать о Дэвиде Джоне. Попробовать. – Просто… Ну… Вот почему это тяжело. Мы не выбираем, понимаешь? Рождаемся, когда рождаемся, твои родители такие, какие есть, и все происходит так, как происходит. Кое-что хорошо, а кое-что не очень. Я могу рассказать о своей жизни все, но если ты не отсюда, если не росла, как я, то ничего не поймешь. Я знаю, на что это похоже со стороны. Неважно, каким был в детстве Рикки или каким отцом был Дэвид Джон, люди всегда будут считать нас безграмотной деревенщиной. Я понимаю: единственное, что для других имеет значение… что я не дурак.

– Знаю, – говорит она.

Ее голос мягок. Обогреватель громче ее, громче голоса Джессапа, но горячий воздух на коже приятен. Он знает, что начало ноября – слишком рано, чтобы задержались снег и холод, что еще до Дня благодарения хотя бы на несколько дней придет тепло, когда можно оставить куртку дома, перед тем как снег останется надолго, зима опустится на Кортаку, но прямо сейчас, в пикапе, с Диан на коленях, прильнувшей к нему, когда их голая кожа – маяк в ночи, а пикап одинок и спрятался в лесу, снегопад кажется самым лучшим в зиме – как санки, горячий шоколад, сидеть в детстве перед дровяной печкой и смотреть мультики, как просыпаться, а школу отменили, деревья замело, на земле восемь-десять дюймов снега, с неба сыпется еще дюйм в час, мир переродился.

– Я знаю, что ты не дурак, – говорит Диан. – Это я тоже в тебе лю… – она улыбается. – Это мне в тебе нравится.

– Знаю, как это выглядит со стороны, – повторяет Джессап, заговорив раньше, чем понял, что именно у нее чуть не вырвалось, но он уже опять рассказывает и останавливаться поздно. – Знаю, что думают люди. Читал, что пишут в газетах, слышал, что говорили по телевизору, когда все произошло, и дело в том, что, хотя в этом есть правда, дома все было не так. В основном, когда я вспоминаю Дэвида Джона, когда меня спрашивают о нем, о Рикки, я вспоминаю, как брат готовил мне попкорн или следил, чтобы я сделал домашку, как Дэвид Джон учил меня стрелять и в первый раз брал на охоту, как мама словно светилась каждый раз, когда он ее целовал, и да, как он уносил меня с поля, когда я сломал руку. В смысле, до… до того, что случилось с Рикки, до тюрьмы, наша семья была похожа на обычную американскую, насколько возможно. После школы – спорт и домашка, каждый вечер – ужин всей семьей, потом сидели вместе на диване и смотрели ситкомы. Все такое. Мы все делали правильно.

Гордость

Он смотрит на нее, ждет. Ей хочется что-то сказать, а ему хочется дать ей возможность.

Начинает она нерешительно:

– Я тебя слышу. Правда. В смысле, он правда во многом кажется хорошим человеком…

– Но?

– Я не сказала «но», Джессап.

– Ты об этом думаешь.

Она кладет руки ему на щеки, нежно целует, губы задерживаются, легчайшие касания язычка. Отстраняется.

– Прости. Мне это непросто. В смысле, ты рассказываешь, какой он хороший, рассказываешь, какой он дома, но твой брат…

– Рикки.

– Люди говорят, это преступление на почве ненависти. На нем были нацистские татуировки.

– Они не нацистские, – говорит Джессап. Говорит слишком быстро, слишком напористо, не хочет обсуждать татуировки Дэвида Джона, молнии SS на левой груди, набитые ниже буквы F, и R, и G, и N – «За Бога, Расу и Нацию», железного орла со свастикой высоко на плече. – И это не преступление на почве ненависти. Они напали первыми, – говорит Джессап.

Диан уходит в себя. Он чувствует себя козлом, хочет извиниться, но не знает за что. Он не сделал ничего плохого. Рикки не сделал ничего плохого. Просто пытался защититься.

Диан заговаривает раньше, чем Джессап придумывает, что сказать.

– Наверное, я пытаюсь тебя спросить, Джессап, пытаюсь сказать, что я слышала от многих ребят, будто твоя семья – за «власть белым». И сам понимаешь, – она выдавливает смешок, – по очевидным причинам мне это не так уж просто принять.

Джессап смотрит в боковое окно. Из-за снегопада почти неразличимы темные покачивающиеся деревья.

– Но не я, – наконец говорит он. – не знаю, что тебе сказать о моем брате. Он мой брат. Он не идеален и просидит в тюрьме до сорока. И отчим тоже сидел. И да, в церкви, куда ходила (ходит) моя семья, считается, что гордиться цветом нашей кожи – хорошо. Это… это не совсем «власть белым», но, наверное, я понимаю, на что это похоже. Это больше как бы гордость своим наследием. Одни разговоры. В церкви как бы говорят: разве плохо гордиться тем, что ты белый? Если за обедом можно сидеть вместе с черными или если евреи называют себя «богоизбранным народом», в чем проблема хотеть общаться с такими же, как ты, кто думает, что быть белым – хорошо? Все такое. Но это все не я.

– Но это твоя церковь, – говорит она. Она не злится. Она пытается поговорить.

– Но это не моя церковь, – говорит Джессап. – Я не ходил туда больше четырех лет, после того что случилось с братом и отчимом. Это не я. Ты меня знаешь. Это не я.

Он замолкает. Думает. Это правда. По крайней мере, думает, что это правда.

Хочет, чтобы было правдой.