Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

Игорь «Джефф» Жевтун вспоминает: «У Егора все было двояко всегда. Когда он, например, спел „Я не верю в анархию“, мне это не очень было понятно, ведь сам же только что пел, мол, „да будет анархия“. Уж не помню, чем он объяснил, но ту же перестройку, например, он не особо поддерживал. Мы однажды были в Вильнюсе, играли где-то во дворе общежития или университета и потом гуляли по городу. К нам подошли какие-то западные корреспонденты с камерой – все такие восторженные, вот, мол, перестройка. Егор им выдал: ничего хорошего не будет, никакой перестройки нет, все останется по-старому, никому не верьте. Те аж рты пораскрывали. И так всегда: с одной стороны – у него песня „Тоталитаризм“, а с другой – родина поднимается с колен. Может, он и впрямь разочаровался тогда в деяниях демократов, а возможно, все это из серии „Я всегда буду против“. То же и с Лимоновым: только вроде подружились, дали концерт в „Крыльях Советов“, а потом Егор возвращается в Омск и дает интервью „Советской России“ на тему, что Лимонов – рыночник, а он будет голосовать за коммунистов. А потом в 1998-м мы опять выступали под лимоновской эгидой на Первомай на Васильевском спуске».

Тот самый апофеоз беспочвенности, который трепыхался в Летове, мешал слиться в едином экстазе с почвенниками, да и со всеми остальными. В этом смысле «Русский прорыв» стал манифестацией его давнего желания остаться, с одной стороны, в одиночестве, а с другой – в некоем фиктивном большинстве. Так с ним было и будет всегда – даже когда он принимает чью-либо сколь угодно увесистую сторону, он все равно остается один на один с куда более колкими материями. Летов – вечный миноритарий: несмотря на весь соборно-милитаристский пафос, он играл от противного и в этот раз встал, как водится, на сторону проигравших. Да и не могли они выиграть в том же 1993-м.

Лидер движения «Авангард красной молодежи» Сергей Удальцов вспоминает: «Мне казалось, что для него важна антисистемная стезя как таковая. Его взгляды я бы определил как анархо-коммунистические в широком смысле. А что касается конкретных партий и личностей – это уже носило вторичный и преходящий характер. Но Егор был очень органичен в своих коммунистических порывах, это никогда не выглядело конъюнктурой».

Кроме всего прочего, «Русский прорыв» продемонстрировал еще и те самые стилистические расхождения с властью. Например, когда сегодня (ок, вчера) Андрей Макаревич выступает за Украину, а, допустим, Александру Ф. Скляру больше по душе ДНР – это, безусловно, разводит их по разным политическим гримеркам, но их близкородственная музыкальная составляющая никак от этого не меняется, и, если бы не обстоятельства 2014 года, они прекрасно смотрелись бы в реестре одного гала-концерта.

Но «Гражданская оборона» и «Инструкция по выживанию» в тот год исполняли музыку, которая в лучшую ли, в худшую ли сторону, но очевидно отличалась от общепринятого рок-репертуара. Они ходили разными кругами, и их невозможно было представить, например, на фестивале «Рок против террора» либо в клипе «Все это рок-н-ролл» – ни тогда, ни даже сейчас.

Четверть века спустя все это воспринимается как один сплошной сон в красном тереме – где-то потешный, местами идиотский, иногда бессовестный. Вообще, «Русский прорыв» следовало бы называть прорывом по-русски: в нем слишком наглядно проявлялось то, что Юрий Витальевич Мамлеев как-то в разговоре назвал «привкусом хорошего бредка».

Как бы там ни было, летовская фронда научила лично меня довольно полезной по юношеским меркам игре. Я, скажем, вполне резонно ликовал в августе 1991-го: у свободы тогда были комфортные, благородные, сведущие, достаточно родственные и во всех отношениях передовые и патентованные лица. В октябре 1993-го благодаря Летову я в кратчайшие сроки усвоил, что свобода может идти с любой другой стороны и выглядеть совершенно иначе – она насквозь чужая, злая, архаичная, отмороженная и отталкивающая, не слишком убедительная, но оттого не менее правдивая. У нее может быть перекошенная старушечья физиономия, кастрюля на голове, внутри которой злая каша из топора, и неотесанные кеды на ногах – но от этого она не перестает быть свободой, хотя велик соблазн перепутать ее с обыкновенной ущербной справедливостью. Со всем его тогдашним раскольничеством и повстанческой нетерпимостью Летов добился скорее обратного: он научил, назовем это так, неограниченному пониманию, которое всегда лежит где-то извне, за пределами твоих симпатий-антипатий, дружественно-эстетических связей и уютнейших имен вроде Шанталь Муфф. Это не имеет ничего с конкретной идеологией, тут скорее поведенческая модель – держать в голове, что всегда есть что-то еще. И если с формальным национал-коммунизмом он в новом веке распрощался, то этот метод неограниченного понимания остался с ним до конца, да и сам я, признаться, к нему пассивным образом попривык.