Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

(Перевод Андрея Красовского)

Не знаю, читал ли Летов Ларкина, но в принципе мог, потому что он, например, точно ценил Теда Хьюза – а их печатали в СССР в одной антологии издательства «Прогресс» в 1976 году.

Чеслав Милош издал книгу стихов, среди которых был тот самый упрек Ларкину спустя 15 лет после его смерти. Схожим образом и здесь люди в свои шестьдесят не могут успокоиться из-за того, что Егор делал в двадцать. Забвение не грозит ему по многим параметрам. Но долгоиграющая ненависть – один из наиболее прочных.

15. ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА, ИЛИ EVERYTHING IS GOING ACCORDING TO THE PLAN

Когда мы вышли из Центрального парка по направлению к отелю «Плаза», слева от нас оказался магазин игрушек. Летов захотел купить барсука – вдогонку к недавно сочиненному инструменталу «Песня барсука». Но поскольку мы не смогли вспомнить, как будет «барсук» по-английски, визит пришлось отложить. Вместо этого по настоянию местного проводника группы мы зашли в ресторан «ТАО» на 58-й улице, где Егору вздумалось попробовать утку по-пекински. От утки в итоге тоже решили отказаться; уже не помню, то ли она показалась Игорю Федоровичу придирчиво дорогой, то ли я убедил всех, что за подобными делами лучше спуститься в Чайна-таун. Когда мы с Е. Л. спустились в этом «ТАО» в туалет, в предбаннике стоял гигантский африканец в ослепительном костюме и со взглядом как в кубриковском «Сиянии». Он бросился с какой-то приветственной речью к лидеру ГО, чем изрядно обескуражил последнего. Это оказался специальный сортирный портье, который открывал дверь и едва ли не провожал до кабины с таким апломбом, что я до сих пор помню исполненный смятения взгляд Егора.

Барсук, утка, сиятельный африканец – память имеет прихотливое свойство сохранять окольные бестолковые детали и затемнять главное. Но что считать главным и было ли такое? Очевидно, я вел себя слишком беспечно, наверное, мне следовало по меньшей мере записывать какие-то разговоры. Но нью-йоркский покровитель панк-рока Дэнни Филдс в «Прошу, убей меня!» уже как-то высказался на этот счет: «Не хочу показаться циничным, но, если бы я знал, что все обернется такой громкой историей, я бы запасся диктофоном, но тогда все было просто».

Разумеется, в моем случае «история» уже была громче некуда, но при этом все было действительно просто, особенно тогда в Нью-Йорке.

Марсель Дюшан как-то пожаловался на то, что журналисты интересуются чем угодно, но никогда не задают ему главный вопрос: а как вы себя чувствуете? Я как раз общался с Летовым примерно по Дюшану, воспринимая его скорее отдельно от всех тех песен, что засели в сознании.

Мы оказались в Нью-Йорке в октябре 2005 года, когда на него обрушился многодневный, как в джунглях, дождь. «Оборона» жила в гостинице где-то в Челси, а я снимал комнату в Гарлеме. Вместо окна в ней была узкая щель, сквозь которую мне открывался вид на поток, хлещущий по стене дома напротив. С тех пор мне стал понятнее Шатов из «Бесов», который говорил, что они с Кирилловым «в Америке на полу лежали», – подобным образом и я часами валялся на матрасе в своей гарлемской конуре с видом на настенный водопад.

На самом концерте мы, в общем, тоже – правда, не лежали, но стояли в Америке, оставаясь внутренне неподвижными в сугубо мифическом окружающем пространстве. «Оборона» играла в Бруклине в клубе Southpaw, но происходящее внутри мало чем отличалось от выступлений в Ангарске или в клубе «Полигон»: те же песни с той же аурой, такие же панки осаждают сцену, та же непреходящая буча. О не вполне тривиальном географическом положении концерта можно было догадаться разве что по цвету кожи охранников и маркам разливного пива.

Вообще, Летову в Нью-Йорке было неуютно, он любил Сан-Франциско. Но если говорить о панк-ориентирах в целом, то он, конечно, был адепт Америки, а не Британии. Американский панк сохранял определенный поэтический пафос, а музыкально зачастую отсылал к милым сердцу Егора гаражу и психоделу, вроде сборника Nuggets, который нью-йоркский музыкант и коллекционер Ленни Кей впервые выпустил в 1972 году.

Летов любил книгу «Прошу, убей меня!», посвященную как раз американской версии соответствующих событий. Особенно, помнится, ему нравился следующий пассаж из Питера Джордана: «Когда я только начинал играть, где-то в 1965-м, как-то я стою с гитарой посреди своей комнаты, въебенил усилок на полную и ору: „Нахуй!“ – без перерывов, во все горло. И хуярю на гитаре. Мама открывает дверь. Типа, мой дом, моя спальня, что тут вообще происходит. И получается что-то типа: „Нахуй! Нахуй! Нахуй! Нахуй! Ой, мам, извини“. Она такая: „Что ты делаешь?“ А я не знал, что сказать. Не мог объяснить ебучие мотивы своего охуенно антисоциального поведения».