Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

На следующий день после концерта в Southpaw нас каким-то образом занесло в Эмпайр-стейт-билдинг. Там на 66-м этаже был офис чьего-то знакомого. Знакомый встретил радушно, как-то ненавязчиво, но в хорошем ритме выставляя коньяк – бутылку, другую, третью etc. – и непрерывно рассказывая почему-то про Айн Рэнд (это было как раз до ее большого переиздания на русском). Так, под разговоры об «Атланте», и вышел единственный раз, когда мы с Летовым на пару напились до забытья. В какой-то момент, уже сильно за полночь, мы принялись вдвоем, расправив плечи, бегать по пустому небоскребу чуть ли не с криками «хой». Затем, обессилев, нашли пожарный выход и укрылись там на лестнице. Теперь мы не лежали, не стояли, но, наконец, сидели в Америке, глядя куда-то в пропасть на заливаемый дождем город и болтая на нестерпимо насущные темы из разряда «ушами не услышать, мозгами не понять». О чем шла речь – оба потом не смогли вспомнить. Существует запись старинной беседы Летова с Манагером, называется «Разговор, которого не было», она даже выпущена на компакте. В определенном смысле мы как раз по-настоящему изобразили отсутствующий речевой акт, только на CD его не издать. Когда Летову что-то нравилось, он имел обыкновение, смеясь, бить себя по коленкам, и эхо этого звука – единственное, что я помню из посиделок на лестнице. Кроме того, тогда на лестнице я уяснил для себя, почему Летов так любит назывные предложения и откуда пошла эта фирменная перечислительная статика. Он описывал не сами вещи и их свойства, но обстоятельства чего-то сильно большего, что его преследовало. Целебные баталии, могучие народы, усталость металла, порочный запах засохшей рыбы, безобразные кабуки, намеченной жертвы распростертый клюв, радуга над миром, марсианские хроники нас, раскаленный асфальт, феномен зайца, сидящего в траве, – отчасти это коллажная техника, отчасти тот самый объективный коррелят (по научному выражению Элиота) невыразимых чувств. Он умел двинуть речь, придумать лозунг и написать почти батальное полотно, вроде «Русского поля экспериментов». Но при этом в его песнях много воздуха, а в лучших вещах он чаще обходится минимумом слов (например, «Моя оборона» или «Сияние»). Есть ощущение, что чем громче Летов кричал, тем больше стремился скрыть. Крик и панк – это метод, заклинание, стиль, если угодно. За отвлекающим маневром мифотворческого рыка таились недосказанность и тишина над убитой весной. Желание вызвать огонь на себя и одновременно исчезнуть. Многие его песни – это буквальные заклинания развоплощения (суицид в данном случае просто одна из метафор). Нас нет. Не оставляю следов на снегу. Без меня. Я иллюзорен со всех сторон. Я летаю снаружи всех измерений. Суть летовского творчества, как мне кажется, – это исчезновение в проявлении. И то, что многие принимали за терновый венец, было скорее шапкой-невидимкой. Так он ходил по московским улицам, глубоко надвинув на глаза бейсболку, стараясь быть неузнанным. Его и не узнавали.

Павел Перетолчин вспоминает: «В Сан-Франциско мы с Егором в первый раз совместно как следует дунули, и крайне удачно. Мы сели у какого-то памятника в духе такого кислотного Шемякина, раздваивающаяся человеческая фигура. С ним было в этом состоянии очень легко и свободно – просто сидеть и молчать, что мы и делали. Так не с каждым бывает, а вот он умел посидеть в тишине».

Из всего сочиненного «Гражданской обороной» я в последнее время едва ли не выше всего ставлю ту секундную паузу, которая повисает на альбоме «Сто лет одиночества» между последним словом одноименного стихотворения и первым гитарным раскатом «Об отшествии преподобнаго в пустыню от славы человеческия». Летов всегда орудовал на спорных территориях, и как-то очень хорошо, что под конец жизни ему периодически выпадало счастье побыть на нейтральной. Америка и была такой нейтральной территорией, своего рода зоной комфорта, я и рад, что он успел перед смертью побывать на океане, пройтись по Центральному парку к земляничным полянам и затариться любимыми пластинками по месту их непосредственного производства. С уткой только, жаль, не вышло, да и с барсуком глупо получилось. Ведь он всего-навсего badger, я мог бы вспомнить.

16. МЕШАТЬ ДЕРЕВЬЯМ СТОЯТЬ НА МЕСТЕ

Как-то весной в середине 2000-х мы стояли на балконе у меня на Часовой улице и пили пиво, наблюдая за мерной жизнью обитателей двора. Из соседнего дома девушка вывела на прогулку неземных размеров чау-чау. Я сказал: «Гляди, какой медведь» – и пошел на кухню делать нехитрый стол из сосисок и гречневой каши с яйцом, а Егор остался в оцепенении следить за меховой собакой. Когда минут через десять я позвал его, Летов отмахнулся: «Дождусь, когда медведь назад пойдет».

Медведя он таки дождался и, вернувшись, торжественно заявил: «А ты знаешь, почему животных на свете все меньше? Они в людей превращаются!»