Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

Сергей Попков вспоминает: «Мы были на гастролях осенью в Новосибирске и обедали в каком-то заведении. А организаторы концерта за соседним столом вдруг начали громко обсуждать охоту – то ли они собирались на нее, то ли уже вернулись и хвастались трофеями, не помню. Но говорили про это горячо и взахлеб. В какой-то момент повисает пауза, слышен только обычный фоновый шум ресторана, и тут Егор встает и начинает на них дико орать, типа будьте вы прокляты, ублюдки, с вами рано или поздно такое же случится, поохотятся на вас, ну и так далее. Выкричал он это все, садится, и дальше спокойно продолжается трапеза – впрочем, организаторы с того случая держались от нас на почтительной дистанции. Строго говоря, они были довольно приставучими, так что я не исключаю варианта, что Егор их таким образом отвадил намеренно. Он вообще многие вещи просчитывал заранее».

Все, чем Летов занимался, так или иначе связано с преодолением человеческого масштаба и общей дегуманизацией. Но способы этого преодоления менялись. На первом экзистенциальном этапе человеку было желательно умереть для собственного же блага или хотя бы почувствовать себя на грани смерти («Лишь когда человече мрет, лишь тогда он не врет»). Коммунистический период предполагал боевое самопожертвование уже ради общего дела и Родины-смерти («Не будет он напрасным, наш подвиг благородный» – эта пожлаковско-окуджавская песня вышла в нулевых на «Звездопаде», но Летов хотел записать ее еще с середины 1990-х и долго не мог раздобыть кассету с фильмом «Кортик» (1973), чтоб разучить слова). Наконец, его последний экоориентированный сезон был связан с растворением себя в едином мировом потоке, о чем напрямую и спето, например, в «Нас много»: «В пернатый звон погрузиться с головой, цветным дождем покатиться за порог, в который раз босиком навеселе крутить-вертеть пестрый глобус молодой». Или, как эффектно признается в стихотворении с того же альбома, – «Просто у меня случилось новое солнце». Это уже не то солипсическое солнце 1980-х, за которым стояла очередь на холодном углу в городе хорошем, словно крест на спине. И это не «солнышко» 1990-х, которое зовет за собой в поход на гибельную стужу и кромешную ночь. Я думаю, что под новым солнцем подразумевается иная оптика, в которой человек уже в принципе не занимает привилегированное положение в мире, а становится звеном в бесконечной цепочке живых образований. Летов как будто переломил ключ от всех границ и в итоге ушел от самого себя – в новое земное множество, в мир, в котором, как пишет тот же Мортон, «быть барсуком (! – Прим. авт.), деловито обнюхивающим то, на что вы, человек, задумчиво взираете, – это столь же законный способ доступа к вещам, что и у вас». Теория катастроф, массовое вымирание – вот что его по-настоящему занимало в последние годы. И музыка стала под стать: вбирая в себя новые отзвуки и полутона, превращалась в своеобразный гиперпанк. Летов как будто обрел ощущение той самой пульсирующей самоизменяющейся радуги, о которой давно грезил. На бытовом уровне это выражалось в стойком желании уехать в Сан-Франциско – хоть мусор убирать, хоть на биологической станции работать.

Иными словами, получается, что, когда он сперва в 1980-е воспевал смерть, а потом в 1990-е – войну до победного конца, он был жив, а как только его музыка приобрела более-менее благостные и просветленные черты, тут он и умер? Нет, я бы не назвал его последние песни благостными. Егор, безусловно, по-человечески смягчился – раньше он был куда более, по словам Наташи Чумаковой, злоебучим. Но я думаю, что Летов и «благость» – вещи несовместные. Потому что он всегда торопился. Даже в своих поздних глобальных эконаработках он искал именно что скорость мира. Нерв «Обороны» никто не удалял – это по-прежнему оставалась музыка размежевания; другое дело, что на прощание Егор вписал себя в персеиды вообще всего живого во Вселенной и оттуда погрозил веселым кулаком.

Он как-то сказал после концерта еще в 1990-е, что для него, например, дело не в Пасхе как таковой, а в том, что в этот день он обязательно приносит домой и кормит ежа, которого знает уже восемь лет: «Называй хоть верой, хоть не верой, а я ежа накормлю – вам назло».

Летов и сам был ежом. По крайней мере, если следовать логике Исайи Берлина, описанной им в эссе «Еж и лисица» (1953). Людей-творцов, по Берлину, следует делить на две категории – хитроумные лисы склонны все усложнять, пестовать многообразие мира и жонглировать разнообразными техниками, тогда как упертые ежи наверняка знают что-то одно, «такое вот лихое», и всегда готовы защитить эту свою суть иголками. Гребенщиков, например, в этой схеме типичная лиса, а кто Егор, думаю, гадать не приходится.