Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

С одной стороны, ему как музыканту стало жить значительно уютнее: частые концерты в предназначенных для этого залах, регулярные заработки, гастроли где-нибудь в Норвегии, стройная дистрибуция альбомов под эгидой «Мистерии звука», новая цивильная публика и общий рост приятия. С другой – мне показалось, что он в последний год жизни стал резче натягивать бейсболку на нос и выше поднимать ворот черной куртки, стараясь остаться неузнанным.

Леонид Федоров рассказывает: «Последние его песни стали мне меньше нравиться. Как будто ушли та иррациональность и фантазия, которые были в ранних вещах. Легкостью это не назовешь, потому что песни-то были всегда тяжелыми.

Но в ранних вещах была некая матерая загадочность, что ли. Меня удивляло, что молодой он пел с потрясающей силой, но при этом очень легко. Когда он пел в компании за столом, худенький, в очочках этих, в этом не было никакого напряжения, но при этом тебя всего трясло, настолько это было мощно. На поздних концертах я уже ничего подобного не ощущал. Как-то это все стало более формально, что ли. Я был на последнем рок-клубовском концерте Башлачева, и тоже было ощущение, как будто другой человек стоит на сцене. Что-то отлетело. Одно время кончилось, а другое еще не началось».

По всей вероятности, чем больше ситуация складывалась в его пользу, тем острее он чувствовал тревогу и желание поскорее выработать новую тактику для всех этих новых обстоятельств. Это примерно как с новой квартирой в Омске, куда они с Натальей переехали в начале 2008 года, – он говорил, что она чересчур комфортная, в ней не работать надо, а разве что лечь и умереть.

Наталья Чумакова вспоминает: «Веселого и радужного в нем было выше крыши, а вот чего в нем не было никогда, так это промежуточного состояния. Всегда либо веселье, либо мрачняк такой, что дна не видно. Он этими своими качелями разогнал мне психику так, что я до сих пор отойти не могу. У меня, видимо, крепкие мозги в этом плане, нервы-то как раз наоборот. Живешь как на пороховой бочке: все вроде бы хорошо, хорошо, хорошо, но при этом ты никогда не знаешь, что произойдет в следующую секунду. Человек может исполнить такое, что хоть беги из дому».

В марте 2007 года Егор играл акустический концерт в питерском клубе «Орландина». Его поселили где-то в общежитии, а я примчался к нему накануне в жажде забрать болванку еще не изданной нетленки – собственно «Зачем снятся сны». Летова я застал в крайнем оживлении. Егор прихлебывал неизменное пиво, радовался граффити на ближайшем заборе, гласившему «ЗАЧЕМ ВСЕ?», и самозабвенно рассказывал что-то про Николу Теслу: «Он электрические лампы без проводов своими руками зажигал, вот это как вообще может быть?» Это, надо сказать, очень характерная для него эмоция – удивление пополам с негодованием на самого себя и на весь окружающий мир, который не в состоянии произвести чудо или по меньшей мере открытие уровня Теслы в необходимый срок. В этой холодной весенней питерской общаге я, кажется, впервые заметил, что Летов больше напоминает не стандартного поэта-музыканта, а именно ученого-естествоиспытателя. Многие его песни напоминают отчеты о научно-исследовательской работе. Энтропия растет, люди превращаются в топливо-игрушки-химикаты-нефть, и радуга на кубическом сантиметре снега, и восьмикратно запущенная стрелка волшебных часов – чем не статистические данные? Собственно говоря, центральный образ «Прыг-скока» – летели качели, без постороннего усилия, сами по себе – тоже может расцениваться не только как шаманский заговор, но и как описание физического эксперимента. Даже пресловутые «семь шагов за горизонт» невольно напоминают о работе «Шаги за горизонт» физика Вернера Вейзенберга. Поэтому и сами крики Летова не воспринимались как атрибут истерика – они звучали своеобразной проверкой не только на прочность, но и на истинность. Сильное влияние на слушателя было, кроме всего прочего, обусловлено эффектом объективности, который Летов умел создать в песне. Его музыка казалась не просто искренней – в ней как будто была доказательная база, собранная по всем законам научно-технического сознания. Не зря же он любил выражение «Кулибина давали» касательно своих звукорежиссерских уловок. Вообще, в молодости, да еще с короткой стрижкой, он был похож на советского инженера-кустаря. «С точки зрения домашних студий я был инженер хороший», – хвастался он еще в 1989 году в интервью ныне покойному Николаю Мейнерту.