Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

В его альбомах (особенно ранних) в первую очередь слышится плохо скрываемое ликование перед электричеством как таковым. Взять, например, соло в песне «А он увидел солнце» – это играет не музыкант, но человек, сделавший лабораторное открытие в области электроприборов и звука и одурманенный подобным фактом. По своей первозданной эмоции это соло как раз сродни вспыхнувшей в руке Теслы лампочке. Летов шел именно что опытным путем. Можно долго говорить о роли спонтанности и озарений в его деятельности, но это все материи труднодоказуемые, а вот то, что за этими альбомами стоят концентрация внимания и труд как в шарашке, – это непреложный факт. Выражение физика (и исследователя слуховых ощущений, кроме всего прочего) Германа Гельмгольца «стальные конструкции напряженного процесса умозаключения» вполне относится, например, к морфологии альбомов «Армагеддон-попс» и «Русское поле экспериментов». Поэтому неудивительно, что к концу жизни Летов стал мыслить на макроуровне, пытаясь вывести свое глубоко субъективное искусство на уровень научной объективности, чтобы доказать на своем русском поле экспериментов некую главную гипотезу.

От Теслы он в тот день перешел к теории эволюции. Я, честно говоря, к тому времени уже изнывал от желания поскорее прослушать новый альбом, поэтому речам его создателя внимал с большей, чем они того заслуживали, рассеянностью. Если вкратце, суть его рассуждений сводилась к тому, что в истории бывают времена, когда для самосохранения лучше затаиться и вообще ничего не делать. Такие времена могут длиться десятилетиями или веками, и нужно научиться их пережидать и не высовываться попусту – сугубо в эволюционных интересах. Я встрепенулся, когда он произнес мечтательную фразу: «Эх, как бы так умереть, чтоб потом вернуться?» За этими словами определенно стоял не элегический каприз, но все тот же научный интерес. Я беспечно заметил ему, что ведь песня «Мертвые» повествует примерно о том же – словно навсегда, словно безвозвратно, и опять сначала. Он усмехнулся.

У меня не было сил терпеть до стационарного магнитофона, так что, выскочив из общаги, я купил в первой попавшейся технической лавке первый попавшийся CD-плеер и батарейки. В наушниках грянула могучая ода «Слава психонавтам», чей посыл звучал примерно как «Мы вращаем Землю», и дальше я прошагал так до самой набережной Фонтанки. «Зачем снятся сны» вполне можно, позабыв про стыд, назвать светлым альбомом, хотя сам Летов предпочитал именовать его «сияющим». В самом деле, «Сияние» – бесспорно, центр альбома, а может, и всего летовского творчества, его большое завещание, песня глубокая и незамутненная, словно деревенский колодец. Опыт «Звездопада» не прошел без следа: пара композиций здесь звучала очень в духе советских ВИА. Я бы только подчеркнул, что никакого курса на дальнейшее развитие музыкальной идиллии не предполагалось и сам Егор считал эту пластинку скорее исключением из правил, а не то чтобы «Обороной» здорового человека. Следующий альбом он как раз планировал делать по старинке – из коротких и злых песен, возможно, с активной перезаписью раннего материала. В некотором смысле и «Зачем снятся сны» невольно цепляется за прошлое – например, песня про «мой веселый труп» отсылает к совсем древней композиции со строкой «Я видел труп, точь-в-точь похожий на меня». Вообще, у Летова все по традиции было не как у людей. Если, горланя в молодости о скорейшей смерти всего и всех, он утверждал, что это «новый оптимизм», то в зрелом возрасте он воспевает вроде бы семантически безобидную «долгую счастливую жизнь», за которой, однако же, наоборот, крылся самый настоящий новый пессимизм. Песня «ДСЖ» – это траур по былым разгульным временам, раздосадованная ода утраченному здоровью; она и сочинена сразу после попадания Натальи Чумаковой в больницу. Ему вообще за многие, скажем так, физические неурядицы окружающих становилось в первую очередь досадно. Например, когда в самом конце 1999 года погиб, выпав из окна, его гитарист Махно, главным чувством, охватившим по этой поводу худрука «Гражданской обороны», была не скорбь, но ярость. Он счел его погибель в первую очередь невероятной глупостью, чего даже и не скрывал. Летов вообще в человеческих слабостях (к которым в определенном смысле относил и сам факт физического исчезновения) зачастую был склонен усматривать именно глупость.

В этом смысле крайне важным предостережением служит финальная композиция «Осень» с ее кольцевым рефреном «Никто не проиграл». Той весной эта формула показалась мне вполне успокоительной, даже несколько предательски отрешенной. Теперь я скорее вижу в ней абсолютное уравнение обреченности, зловещую форму непрерывного диссенсуса, куда более гнетущего, чем любое переживание на тему «праздник кончился».