Знай мое имя. Правдивая история

Опавшие белые лепестки напоминали бумажные кружочки от дырокола. И хотя на улице было тепло, я надела похожий на спальный мешок черный пуховик до щиколотки. Я не спасалась от холода, а отгораживалась им от всего мира. Недавно несколько моих старых школьных друзей захотели собраться вечером и пойти поесть тапас[40]. Я пришла в зимней парке почти в пол, и они принялись подтрунивать надо мной. А я и не возражала, напротив, была довольна, что таким образом удалось отвести их интерес от моей болезненной темы. Кроме нелепой одежды, в моем арсенале находилось еще слово работа — благодаря этому волшебному слову вам сходило с рук что угодно. Оно годилось практически для любой отмазки:

— Почему ты дома?

— Работа.

— Давненько тебя не было видно.

— Работа.

— Пообедаем на следующей неделе?

— Не могу, работа.

— Выглядишь усталой.

— Работа.

В ответ всегда звучало одно: «Конечно, отлично тебя понимаем».

Что мне действительно хотелось обсуждать, так это суд. Когда меня спрашивали, как я поживаю, хотелось ответить, что ужасно. Когда кто-то одобрительно замечал, как я миниатюрна, хотелось ответить, что не всегда это благо. Люди пребывали в полной уверенности, что мы поняли друг друга, но на самом деле они ничего не знали.

Я стала бояться пересечься с кем-то во время пробежки, боялась даже столкнуться тележками со знакомыми в супермаркете. Очень быстро мир сузился до размеров моей комнаты: это покрывало в цветочек, купленное мною в шестнадцать лет; это вентилятор на потолке, который включался только с пульта, потерянного давным-давно; это коричневый ковер; это стол, наполовину уже очищенный от наклеек. Но что по-настоящему надо было бы очистить — это мой разум.

Как-то ночью я улизнула из дома в старых кроссовках и потрепанной куртке с капюшоном. Я бежала по Альма-стрит, ноги несли меня прямо к железнодорожным путям — туда, где сидел сторож. Тяжело дыша, с горевшей кожей, я остановилась отдохнуть, уперев локти в колени. Я спряталась от света фонаря, чтобы меня не заметил сторож, а когда отдышалась, стала следить за ним. Я выжидала.

Охранник встал. Круги света под металлическими решетками начали мигать красным. Два тонких длинных шлагбаума медленно перешли в горизонтальное положение, преграждая путь машинам. Я услышала звон вдалеке — грубый и беспорядочный, словно колокольчик здоровенной коровы, несущейся по рельсам. Пронзительный гудок рассек воздух, белый свет разрезал пространство, к перекрестку мчался серебристый нос. Длинная сероватая туша, перевязанная желтыми лентами-окнами, сливалась в сплошной поток голов пассажиров, рассаженных тут и там. Читающие или спящие, они пролетали мимо: голова, голова, голова, голова, голова — а потом все. Тишина. Только гулкие отголоски неуклюжего звона, похожего на громыхание посуды, висели в воздухе. Шлагбаум задрожал, стал подниматься и уткнулся в небо, сообщая, что представление окончено. Сторож сделал отметку, сел в свое пластиковое кресло, красные огни тут же погасли, перекресток снова погрузился в темную тишину.

Я присела, волосы задуло на одну сторону. Только что сама смерть дышала мне в лицо, загоняя меня обратно в мой мир. В школе смерть стала нашей одноклассницей, постоянной спутницей, каждый раз возвращающейся, чтобы вырвать нас из наших коротких жизней. Над каждым учеником я тогда видела черные дыры размером с небольшую овальную лужу. Под натиском этих дыр меркли цвета и краски обычной жизни. И молилась я не о том, чтобы исчезла чернота, а о том, чтобы каждый из нас смог перерасти ее, чтобы успел испытать все то, о чем говорили люди на приемах у моего отца, — брак, развод, несчастная любовь, ипотека. Ведь все это и было проявлением жизни.

Теперь я порой чувствовала, что меня буквально засасывает в ту самую дыру. Иногда ночами, лежа в кровати, я смотрела, как дыра разрастается надо мной. Казалось бы, чего проще? Мне двадцать три года, я пережила нападение, осталась без работы, благодаря местным газетам обо мне говорили как о безымянном теле — все, чего я достигла. Когда я смотрела в свое будущее, там не было ничего. Мне захотелось прекратить это.

Но сидя там, недалеко от железной дороги, и глядя в портал, в хаосе которого среди красных огней и громких гудков исчезали дети, я сказала себе: «Ты должна остаться», — сказала то, что хотела бы сказать всем им. Я говорила себе, что это всего лишь миг в той длинной череде дней моей жизни, которые я обязана прожить, прежде чем меня поглотит тьма. Я знала, что скоро мне предстоит пройти через многие унижения: меня начнут рвать на части, лить на меня грязь и злословить обо мне. Но, кроме того, я знала, что всегда буду любить холодный асфальт тротуаров, причудливый ритм своего сердца, пот в складках своего живота, свою потертую, застиранную флисовую куртку. Я всегда буду подниматься, оглядываться и бежать домой, потому что это единственное, что я знаю от и до.