Знай мое имя. Правдивая история

На суде все улики были задокументированы. Но что, если бы в них закралась маленькая ошибка? Просто упустили бы незначительную деталь? Случайно поставили бы не ту букву? А если капля сомнения просочилась бы в сознание кого-то из присяжных? Тогда все было бы кончено, никто никуда бы не полетел, нас просто развернули бы и отправили домой побежденными.

Проснувшись на следующее утро, я обнаружила миску с вареными яйцами, выкрашенными в розовый и желтый цвета. Я и забыла про Пасху. Пока шел суд, папа настаивал, чтобы мы все непременно собирали радужные яйца, чтобы искали их среди маков в нашем саду и даже в птичьих гнездах. Тиффани уже уехала в колледж с огромной корзиной яиц — как раз к началу последней четверти. Я выспалась, и на душе было легко оттого, что сестра сбежала с тонущего корабля, что вместо стенограмм она займется наконец своими книгами. Фактически я тоже могла покинуть город, но хотела посмотреть, чем все закончится. К тому же никакие дела нигде меня не ждали.

До того как присяжные отправятся на совещание, должны были прозвучать заключительные речи помощника прокурора и адвоката защиты. Алале сказала мне, что никогда не настаивает, чтобы жертва присутствовала на этом этапе. Она посоветовала посидеть за дверью первую половину, пока будут демонстрироваться вещественные доказательства, а потом, после небольшого перерыва, появиться в зале. Казалось, она высоко оценила мое решение быть на этом заседании: «Пусть присяжные увидят, насколько это тебя волнует». Ну что же, заработаю дополнительные очки в негласном счете.

Родные и друзья — отец с матерью, бабушка Энн, Энни и Афина — собрались утром в понедельник, чтобы идти в суд на заключительные речи. Наконец ряды на моей стороне были почти так же полны, как на стороне Брока. Пришлось ждать в одиночестве, сидя на деревянной скамье в коридоре. Я знала, что в те минуты находящиеся в зале люди смотрят на то, что так долго от меня скрывали. Мне пришлось умерить любопытство, так как я отдавала себе отчет: совсем не просто так меня оберегают. Теперь, уже прочитав протокол с речью Алале, я понимаю, что именно пропустила.

Она понятия не имела, что ее фотографировали… Посмотрите на ее платье, на то, как он оставил ее…

Эти фотографии говорят не только сами за себя — они говорят за нее, поскольку сама она не может сказать ни слова в свою защиту.

Вдруг из зала суда вышел отец. Он прошел мимо меня, качая головой и что-то бормоча себе под нос.

— Пап! — окликнула я, совсем ошарашенная.

Как только отец увидел меня, лицо его прояснилось.

— Ты видела тот снимок? Тот, на котором ты лежишь там… возле…

Я замотала головой.

— Ты будто мертвая там, — проговорил он потрясенно, — словно кто-то пытался выбросить тело в мусорный бак и промахнулся. Если сейчас ничего не выйдет, я засужу их.

Надо сказать, мой отец не тот человек, который пойдет в суд с иском. Он делает нектар для колибри, держит кувшин с ним в холодильнике и каждые выходные наполняет птичьи поилки. Всякий раз, когда я в детстве произносила ненавижу, он просил меня следить за языком: «Будь аккуратнее, ведь ненависть очень сильное чувство». Он обязательно остановится и начнет аплодировать уличному музыканту. Летом он готовит ризотто, напевая что-нибудь из Crosby, Stills, Nash & Young[51]. Но тогда, в здании суда, я уловила незнакомую интонацию — то были нотки гнева, словно он был готов разрушить все вокруг, стоило мне только заикнуться.

Люди высыпали в коридор на перерыв. Я увидела, как к Алале подошел мужчина с ярко-оранжевым стикером на груди — «присяжный». Мне показалось забавным, что у бананов в супермаркете такие же наклейки, как у присяжных. «Не хочу отвлекать вас, — начал он, — но у меня в этот вторник прием у стоматолога. Как вы думаете, лучше отменить его?» Я улыбнулась про себя, потому что знала ответ, прежде чем Алале произнесла его. То был вкус моей жизни — вкус погубленных планов и непредсказуемых поворотов.

Потом появился Брок. По правилам, мне полагалось находиться в «каморке для жертвы». Он прошел мимо в сопровождении своего отца, положившего руку ему на плечо. Его отец взглянул на меня мельком, потом отвел взгляд и пошел дальше. Всего секунда, но и этого было достаточно, чтобы внутри все оборвалось. Я не могла объяснить свои чувства. Молчаливое оскорбление, которого никто не заметил. Его братья и сестры тоже толпились в коридоре. Журналисты ошивались тут же. Кто-то из них на прошлой неделе заявился к подруге Тиффани и, пока она была одна, пытался загнать ее в угол своими вопросами. Зеваки приходили каждый день, чтобы получить свое. Мне так надоело быть объектом наблюдения. Я так устала следовать заранее написанному сценарию и оставаться бессильной что-либо изменить.