Знак Единорога. Рука Оберона

– А ты сам? – продолжал я. – Какой образ предпочтешь ты?

– О, благоволения твоего ради – скопирую тебя, – ответил он и захохотал, запрокинув голову назад.

Пока смех Дворкина гремел вокруг, он стал меняться. Словно стал выше ростом, лицо разгладилось, как парус в крутой бейдевинд. Горб на спине опадал, сам же Дворкин выпрямлялся и становился все выше. Черты лица перестраивались, борода темнела. Каким-то образом он перераспределил ткани тела – сорочка, которая ранее доходила ему до лодыжек, сейчас колыхалась на полпути вверх по голеням. Он глубоко дышал, плечи раздались вширь. Руки удлинились, обвисшее брюхо втянулось и стало подтянутым. Он уже дорос мне до плеча и продолжал расти, пока не стал вровень, глаза в глаза. Сорочка едва прикрывала колени. Горб совершенно рассосался. Лицо исказилось в последний раз, черты застыли, успокоились. Смех превратился в хмыканье и затих, завершившись ухмылкой.

Я смотрел на чуть более хрупкий вариант самого себя.

– Достаточно? – поинтересовался Дворкин.

– Не так уж плохо, – сказал я. – Подожди, подброшу дров в очаг.

– Я помогу.

– Да нет, пустяки.

Я извлек несколько деревяшек из поленницы справа. Тянуть время, даже по таким мелочам, мне было выгодно, давая возможность получше рассмотреть его. Дворкин тем временем прошел через комнату к креслу, в котором и устроился. На меня он не смотрел, устремив взор в тени. Я возился с огнем, надеясь, что Дворкин скажет что-нибудь – что угодно. Чуть погодя он так и сделал.

– Что случилось с нашим великим замыслом? – спросил он.

Я не знал, ссылается Дворкин на дела Образа или на какой-то из глобальных отцовских планов, в который был посвящен, и вывернулся:

– Скажи мне сам.

Дворкин опять хмыкнул.

– Почему бы и нет? Ты изменил мнение, вот что случилось!

– С какого на какое, по-твоему?

– Не смей смеяться надо мной. Даже у тебя нет такого права, – проговорил он. – Меньше всего – у тебя.

Я поднялся на ноги.

– Я над тобой не смеялся.

Я прошел через комнату к другому креслу и перетащил его поближе к огню, напротив Дворкина. Уселся.

– Как ты узнал меня? – спросил я.

– Мое местонахождение вряд ли известно многим.

– Это так.

– Многие в Амбере считают меня мертвым?

– Да, а прочие полагают, что ты, возможно, странствуешь где-то в Тени.

– Понятно.

– Как ты себя в последнее время… чувствуешь?

Он недобро оскалился.

– Ты имеешь в виду, сумасшедший ли я?

– Это куда резче, чем я хотел выразиться.

– То схлынет, то усилится, – сказал он. – Накатит и уйдет снова. В данный момент я – почти я… почти, предупреждаю. Потрясен твоим визитом, наверное… Разум мой сломан. Это ты знаешь. Но иначе и быть не может. И это ты тоже знаешь.

– Полагаю, что знаю, – промолвил я. – Почему бы тебе снова не рассказать мне обо всем, с самого начала? Ты выговоришься, может быть, полегчает; а я, может быть, замечу то, что упустил. Расскажи мне всю историю.

Еще один смешок.

– Как пожелаешь. Которую из историй ты хотел бы услышать? Как я бежал из Хаоса на этот нежданный островок в море ночи? Как медитировал над бездной? Как открыл Образ в самоцвете, что висел на шее Единорога? Как воссоздавал узор молнией, кровью и лирой, пока наши отцы бушевали в гневе, бессильные, ибо слишком поздно явились они, чтобы призвать меня обратно, ведь поэма огня уже торила первую тропу в моем разуме, заражая меня желанием творить? Слишком поздно! Слишком поздно… Одержимый отвращением, порожденным болезнью, когда они уже не могли помочь, ибо то было не в их власти, я планировал и строил, узник своего нового «я». Эту историю ты хотел услышать? Или мне лучше поведать тебе об исцелении?

У меня голова шла кругом от намеков, которые Дворкин щедро швырял пригоршнями. Я не знал, понимать ли его слова буквально, или метафорически, или это просто какой-то параноидальный бред, но то, что я хотел услышать, то, что мне нужно услышать, было ближе ко дню сегодняшнему. Так что, разглядывая вещавшую древним голосом тень самого себя, я проговорил:

– Поведай мне об исцелении.

Он соединил кончики пальцев и заговорил сквозь них.

– Аз есмь Образ, – сказал он, – в самом что ни на есть прямом смысле. Когда он прошел сквозь мой разум, чтобы обрести нынешнюю форму свою, основу Амбера – он отметил меня точно так же, как я отметил его. И однажды я осознал, что я – одновременно и Образ, и я сам, как он вынужден был стать Дворкином в процессе обретения себя самого. Мы изменялись вместе, он и я, при рождении этого места и этого времени, и в этом заключена и слабость наша, и сила. Ибо я понял, что нанесенный Образу вред ранит и меня, а вред, нанесенный мне, точно так же отобразится на Образе. Однако же по-настоящему ранить меня невозможно, ведь Образ защищает меня, а кто, кроме меня, способен нанести вред Образу? Прекрасная замкнутая система, так мне тогда казалось, слабость ее полностью закрыта щитом ее силы.

Дворкин умолк. Я слушал, как гудит в очаге пламя. Что слушал он, не знаю.

Затем он сказал: