Знак священного

О Бен Ладене и сети «Аль-Каида» было сказано много глупостей. Одни ‹…› списывают терроризм на счет бедности: дескать, бедные отыгрались на богатых. Другие в ответ замечают, что предводители «Аль-Каиды» – выходцы, как правило, из крупной арабской буржуазии, ‹…› так что «проклятьем заклейменными» их никак не назовешь. Неужели не видно, что истинная пружина терроризма – унижение национальное или, в более широком смысле, культурное? Вопреки распространенному мнению, бедные, может быть, легко прощают богатым их богатство. Риторика войны Севера и Юга, основанная на имущественном разрыве, не работает: не было еще ни одного террориста из Африки южнее Сахары. Чего «бедные» – или представители доминируемой цивилизации – не прощают, так это унижения со стороны богатых. Богатые – они же власть имущие – не находят иных аргументов, кроме силы: «Я сильнее, я прихлопну тебя, как муху – ты и пикнуть не успеешь!» – вот что невозможно стерпеть. Полное отрицание достоинства другого. Не только физическое, но и моральное уничтожение партнера. ‹…› Если Соединенные Штаты со всеми их возможностями уничтожат Ирак, это почувствуют не только иракцы, ‹…› но и все униженные, полагающие, что это может случиться и с ними, или же просто «симпатизирующие» жертвам[205].

Эрик Ганс, размышляя, в частности, о конфликте на Ближнем Востоке, формулирует очень серьезные предложения. Когда сильный (или тот, кого считают сильным) унижает другого, он таким образом подталкивает его к принятию удобного статуса жертвы. Это делает невозможными любые переговоры, ведь для переговоров неравных по силе сторон нужно, чтобы они считали себя равными с точки зрения права и морали. Но в рамках «жертвенной» справедливости униженный – словно бог мести, возвышающийся над собственными погрязшими во грехе созданиями, – морально превосходит унижающего. В качестве компенсации «гонитель» должен возместить «жертве» ущерб от ресентимента, однако цена избавления от долга бесконечно высока. Выход из этой ловушки один: между сторонами должен установиться диалог, поскольку сам факт участия в диалоге способен хотя бы частично восстановить моральное равенство. Инициативу, со всей очевидностью, должен взять на себя тот, чье положение лучше или кажется лучшим со стороны.

Это решение – не утопия, как показывает трансформация классовых конфликтов в обществе и отношений между капиталом и трудом в XX веке. От классовой борьбы мы постепенно пришли к социальному диалогу, а жертвенная риторика в целом уступила место переговорам о зарплате. Ныне руководители предприятий и профсоюзы видят себя партнерами, у которых есть как схожие, так и расходящиеся интересы.

Конечно, подобная трансформация произошла не везде и не в равной степени. Жертвенная модель в трудовых отношениях, безусловно, еще частично представлена во Франции – в любом случае шире, чем в США. Интересно рассмотреть пример Бразилии – общества, в котором неравенство ощутимее, чем где бы то ни было, находящегося в процессе перехода от холистической иерархической модели к современной, индивидуалистической и эгалитарной. Левые, сегодня пребывающие у власти[206], трактуют громадное социальное расслоение – позор страны, – как экономическое неравенство, то есть результат эксплуатации труда капиталом, а не как признак иерархических отношений. Они пытаются одновременно и вести политику социальной справедливости, и демистифицировать сложившийся в местном антропологическом дискурсе образ Бразилии как государства расовой демократии и смешения всех цветов кожи посреди не знавших расизма тропиков.