Знак Водолея

— Да надо бы… А то помрешь, не увидишь, — ответил купец и краем тонких губ усмехнулся, прекрасно понимая, что Виктор Лукич, заставив его пойти с ним, получил преимущество. И надо, считаясь с этим, сделать уступочку.

— А ежели четвертачок на пудик накинуть? — предложил он. — Это уж под самый под обрез, а?

— Сорок — последнее слово! — сухо ответил Виктор Лукич и прошел мимо контролера в душный, резко и неприятно пахнущий красками полумрак складского сарая, арендованного каким-то чертом в поношенном сюртуке, где уже шумела и металась на скамьях людская масса, жаждущая зрелищ, зрелищ, зрелищ! Посмешней, погрубей, покровавей!

Бьющий в нос запах смутил Виктора Лукича. Вот так же пахла краска, которой по его приказанию выкрасили гроб, предназначенный для брата Александра. Виктора Лукича вызвали телеграммой, сообщив заранее, что брат при смерти, но он опоздал, задержался по неотвязности дел, приехав уже к покойнику. И когда узнал, что того по бедности собираются хоронить в некрашеном сосновом гробу, закричал, затопал, томимый жалостью к высохшему, длинному, как хвощина, телу брата, требовал краски, глазета, золота! Совал, не считая, деньги в чьи-то хватающие лапы. И гроб был выкрашен. И точно так же, как в спертом воздухе этого зала, пахло от него свежей краской. Пахло в доме и в церкви при панихиде, пахло на улице, пахло из могилы, куда он, плача, бросал горстями сухую глину…

С тех пор этот запах вызывал в нем смертную тоску и глубокий страх перед неизвестностью смерти. Он уже подумал, не согласиться ли на четвертак да не уйти ли от греха подальше, век жили без этого, но черт в поношенном сюртуке, заметя его крупную деловую фигуру, подскочил, крепко взял за руку, мягко и настойчиво затолкал на возвышенный дощатый помост, где стояли в три ряда венские стулья и где вонь от красок была особенно невыносима, усадил в глубине.

Купец с ним не пошел. Это обеспокоило Виктора Лукича, но он догадался, что тот хочет малость потомить, и решил не поддаваться, а потерпеть и выждать. Разница между согласием и просьбой составляла теперь не более сотни, но сто рублей тоже на дороге не валяются. Рядом с Виктором Лукичом усадили какого-то рыжего дьякона, сладко пахнущего вином и ладаном. Позади сели, дыша в затылок, молодые развеселые чиновники. Возле дьякона примостился очень пожилой некто в судейском мундире с орденом на шее. Офицерик с худосочной девицей в голубом платье. Лысый и толстый, очевидно, помещик, протиснулся в угол, отдавив ногу Виктору Лукичу и не извинившись при этом.

Возле полотна, белеющего в темноте, ходил приземистый горбун в розовой рубашке и поливал это полотно, прыская на него из особого насосика. Публику это потешало. Люди кричали горбуну смешное и хлесткое, беспечно ржали; мальчишки из первых рядов хватали его за рубаху. Горбун огрызался и продолжал делать свое дело.

— Чем это мочат? — спросил Виктор Лукич.

— Духами! Парижским одеколончиком! Чтобы русский душок-с перебить! — ответил один из весельчаков-чиновников. Другой рассмеялся, закатываясь.

— Водой, обыкновенной водой! — объяснил дьякон, поворачиваясь бородищей к Виктору Лукичу. — Для прозрачности! Для показа требуется прозрачность материи, каковая и достигается путем намочения полотна.

— А духовенству разве смотреть позволено? — насмешливо спросил толстый помещик, дыша на Виктора Лукича крепким сигарным запахом.

Дьякон ответил также с ядовитым оттенком:

— Ноне, сударь, всем все позволено! Свобода и равенство-с! Удостоились!

Горбун меж тем завершил свое дело, унес за полотно ведро и насосик, погасив фонарь. Наступила тьма. Тоненько взвизгнула какая-то женщина, в зале было грязно захихикали, но тотчас же началась бравурная музыка, экран осветился, на нем возникло изображение петуха и надпись: «Производство бр. Пате». Затем надпись исчезла, и появилась другая: «Русско-японская война». Невидимый пианист с бравурных аккордов перешел на «Варяга».

Под эту музыку зал невольно затих, и начали мелькать, раздражая и поражая одновременно, движущиеся картинки недавних событий. Колонна идущих войск, корабли в море, стреляющие орудия, группа японских офицеров, снова идущие войска, на этот раз японцы. Казачий кавалерийский разъезд. Окопы. Стреляющие из винтовок солдаты. Полевой лазарет, суетящиеся милосердные сестры. Опять стреляющие орудия. Петербург. Проводы генерала Рожественского. Царская фамилия. Какие-то генералы. Снова царь, обходящий войска. Кто-то в темноте пронзительно засвистел, на свистуна обрушились возмущенные протестующие голоса…

И в этот момент случилось нежданное.

По экрану косо и дымно побежала вдруг огненная полоса, слизнув изображение. Запрыгали черные волнистые тени, свет погас, раздался общий истошный вопль:

— А-ай! О-о-о! Бож-же!!! Пожар! Горим! Спасите!.. А-а-а!!!

О пожарах в иллюзионах уже слыхали… За полотном страшно и багряно полыхало. Освещенная лишь этим тусклым, меняющимся светом темная масса голов, рук, тел, рычащая, ревущая, воющая, стеснилась у единственной узкой двери. Офицерик, выхватив револьвер, пытался воззвать к благородству: