Знак Водолея

— Женщин и детей пропустите вперед! Господа! Женщин и детей!

Куда там! В тот же момент, разорвав полотно экрана, выскочил в зал горбун в горящей рубахе. Толпу охватил новый ужас, и офицерик был смят, сбит с ног, стоптан со своим револьверишком. За рваным полотном что-то вспыхивало, в зал хлестал ядовитыми волнами черный удушливый дым. То ли горели все еще проклятые ленты, то ли дошло уже до лаков и масел…

Дьякон тяжко, всем грузом наваливался на Виктора Лукича, молотил кулачищами по нечувствующим плечам и спинам, хрипло кричал, задыхаясь и кашляя:

— Ради Хр-риста, православные! Р-ради Христа!

Вязкая людская масса давилась у дверей, вопя истошными голосами. Сзади толкали и били.

«Неужто? — мелькнуло в разрываемой отчаянием голове Виктора Лукича. — Господи-владыко, да неужели ж? Боже ты мой великий! За что? Да за что же ты так?!»

И другая мысль, безумная, но кажущаяся спасительной, вспыхнула вдруг в уме: «Денег посулить! Заплатить! Яшкину долю отдать тому, кто спасет!»

— Люди! — завопил он, протягивая руки поверх голов, цепляясь за чьи-то волосы. — Братцы! Десять тыщ плачу, кто меня вытянет! Ребята… Граждане! Десять тыся-ач! Милые-е!..

А те в сотни глоток, заглушая его, вопили свое:

— А-а-ар-р-ра-у-ы-ыо-о-о-о!!!

Красноглазый купец, торговавшийся с Виктором Лукичом, сидел в сарае с самого краю, близ двери, ему удалось сразу же выдавиться из этого кромешного ада. С недоумением и потрясенно оглядывался он вокруг, не в силах связать только что пережитое с тихой красотой теплого августовского денька, с белыми барашками в лазурном небе, с ласковым волжским простором, с золотящимися куполами церквей, с ярмарочным пестрым и веселым многолюдьем.

Сарай стоял на холме, как раз над ярмаркой. Отсюда хорошо был виден весь простор ее, заполненный возами, навесами и прилавками, мануфактурными, гончарными, лубяными, съестными рядами, качелями, балаганами, народом разноязычным и разноодетым. И вся эта ширь жила себе и радовалась как ни в чем не бывало, не зная и не догадываясь, что тут, рядом, в сотне шагов, в задымленной тесноте горящего лабаза, под ногами взбесившейся толпы пропадает ни за грош энергичный и многообещающий купчина.

Все, все по-старому, бывалому,
Да только без меня…

2

Накрыв лампу красным стеклянным конусом, Яша достал из кассеты пластинку и, положив в проявитель, стал ждать, пока сквозь млечность эмульсии начнут проступать тени будущих контуров женского красивого лица. То, что он проявлял, было портретом артистки Зара-Голухницкой, приехавшей сюда на гастроли вместе с театром. Этим утром она явилась в фотографию с двумя артистами и козловидным поклонником в бриллиантовых перстнях. Высокая, осанистая, модно причесанная, с той неестественной нежностью лица, которая происходит у стареющих женщин от постоянных притираний, кремов и масок, она уверенно, громко говорила, вышучивала поклонника, изящно двигалась, лукаво поблескивала большими глазами. Чудное виденье из прошлого!..

Узнав, что Яша сын и племянник известных провинциальных антрепренеров Рузановых, Зара-Голухницкая всплеснула руками, выражая в лице искреннее счастье:

— Боже! Да я же прекрасно знаю Сергея Лукича! Это ваш родной дядя? Боже! Я же служила в его труппе пять лет назад. Ах, какой милый и обаятельный мужчина! Ах, Сергей Лукич, душечка! — и она послала воздушный поцелуй куда-то в пространство.

Один из ее спутников сладким баритоном подтвердил, что и он хотя и не имел удовольствия служить в театре Рузанова, но очень, очень много слышал о нем хорошего.

— Душечка, просто душечка! — настаивала она. — И он, и его супруга, ах, я забыла, как ее?

— Любовь Афанасьевна…

— Да, да-а! Как же! Любочка! Ах, какая прелесть они оба! Передайте же им от меня миллион поцелуев обоим, пожалуйста! Не забудьте же, смотрите…

Яша было растаял, слушая эти восторги, но когда они вышли, а он бросился с кассетой в темную комнату, окно которой по случаю духоты жаркого октябрьского полудня было распахнуто, и эту тесную конуру от уличного шума отделяла лишь тонкая черная штора, до него донеслись голоса только что восхвалявших дядю Сережу актеров.

Тем же сдобным, капризным голосом Зара-Голухницкая говорила:

— Не-го-дяй! Негодяй! Жадное и скупое животное этот Сергей Лукич! Он меня так обсчитал, я ему деньги прямо в лицо бросила! Сказала: я сама заплачу за то, чтобы никогда вас не видеть, скотину!

— Кулак, кулак, мне тоже говорили! — подтвердил сладкий баритон.

— А спектакли! Омерзительно! Костюмы такие, что противно надевать: грязные, рваные… Декорации ужасные. Жалованье не платил месяцами. Мы буквально голодали, голодали… А что он с бенефисами проделывал, паук омерзительный, у-у!

Яша тихонько рассмеялся. Ах как знакомо! Артисты, артисты! Искренние люди, ничего не скажешь… Впрочем, на сей раз Зара-Голухницкая сказала чистую правду: и дядюшка, и в особенности тетушка сквалыги были отчаянные. Кому знать, как не Яше, тайком выносившему краденые четвертаки и пятиалтынные жаждущим, опухшим статистам или голодающим хористкам, месяцами сидевшим без жалованья.