Знак Водолея

Но вот только насчет себя… Тут уж Зара приврала, это точно! На статистов и хористок дядя с тетей смотрели так, будто держат их из милости, но чтоб и к Заре так отнестись!.. Ну нет, дядя Сережа не такой дурак был, чтобы ущемлять приму, делающую сборы, да еще такую красавицу. Разве что тетя Люба напакостила из ревности? Да, та могла. У той хватило бы ума-разума…

И Яше вдруг ярко, будто воочию, вспомнилась картина: на городской окраине, близ железной дороги, по пыльной широкой тропе, пугая смирных мужиков с граблями, возвращающихся с лугов, бежит тетя Люба; бесцеремонно задрала нижние длинные юбки, часто и широко вымахивает худющими длинными ногами, устремленно вытянула тощую шею, похожа не то на дрофу, не то на страуса, как его рисуют на картинках в учебниках, бежит к семафору, где среди густых кустов боярышника, не чуя беды, прогуливается с новенькой инженюшкой дядя Сергей. Такой элегантный в американских клетчатых брюках, с грустным, задумчивым выражением на большом лице с крупным носом и красивым маленьким ртом.

— Тетя Люба! — стонет бегущий за нею Яша, не понимая еще, что происходит. — Тетя, тетечка…

Куда там! Тр-р-р! И рукав нарядного платья — напрочь! Раз, раз — и полетели по ветру перышки с модной шляпки! Соперницы сцепились, закружились, будто в каком-то разудалом танце с задиранием ног и привизгиваниями. Невероятно смешно, как посмотреть со стороны! Одна — с темным, почти черным от гнева лошадиным лицом, мосластая, длинная, как лейб-гвардеец, другая — раскрасневшаяся, пухленькая, в располосованном платье и сбивающемся набок шиньоне… Обе неумело махали скрюченными ладонями и вопили непристойности. А дядя прыгал вокруг них и тоже как-то нелепо водил руками, будто показывая, что нужно разойтись поздорову. Они и в самом деле разошлись, зло уставились на него и, не сговариваясь, яростно и одновременно стали плевать в него, стараясь попасть в лицо: тьфу, тьфу!

Дядя закрылся руками, отскочил, оглянулся, увидел племянника и с возгласом: «Ай, ай, дитя смотрит!» — бросился к нему, вцепился в руку, потащил прочь: «Безобразие, безобразие! Тебе, дружочек, не след на это смотреть, ай, ай!» Вел, озираясь, видимо, трусил, как бы женщины не бросились вдогонку… По тому, как подрагивала рука, державшая Яшу, тот чувствовал, что дядя в любую минуту готов задать стрекача. Но погони не было. Благополучно и благопристойно добрались до вокзала. Зашли в буфет, где дядя вдруг расщедрился и заказал для Яши миндальное пирожное и большую чашку какао, а себе взял кружку портера…

Было это десять лет назад.

Яше Рузанову, тому самому, чью «долю» в наследстве предлагал покойный Виктор Лукич за свое спасение, шел ныне двадцать второй год. Ростом и цветом он пошел в крупную, светловолосую рузановскую стать, но тонкостью черт и яркостью синих глаз напоминал мать, которая, по воспоминаниям дяди Сережи, в молодости была «первой красавицей». Яша запомнил ее уже тяжело больной, подолгу мучительно кашляющей, с полуседой головой, утонувшей между костлявых плеч. Отец после ее смерти тоже начал кашлять, чахнуть, в какие-то год-полтора сгорел, оставя в наследство, как ворчала тетя Люба, одни долги… Яшу взял на воспитание бездетный дядя Сережа. И что про него ни говори, вырастил сироту, поставил на ноги. Не его вина, что Яша, захваченный общим бунтарским духом пятого года, вылетел с «волчьим билетом» из Казанского университета и оказался в Новочеркасске помощником у провинциального фотографа.

Впрочем, утешал он себя, сколько великих людей начинало еще с худших должностей, сколько бесполезных грызунов, лишь обильным навозом удобривших жизнь, вышло из университетов и академий с дипломами и наградами!.. Но эта, в общем, справедливая мысль была утешением слабым, надо признать. Яша был бешено самолюбив, хотя и скрывал это. Сиротская жизнь вообще приучила не обнажать свои чувства. Поэтому он невольно дичился, на дружеские призывы не отвечал, мучился от одиночества и не умел преодолеть вызванной им замкнутости. Знакомые, не понимая причин Яшиной сдержанности, относили ее за счет чрезмерной гордости, глупости и самомнения. И тоже держались поодаль. Женщины склонны были видеть в этом лишь юношескую робость и скованность от этого, думали, что красивый мальчик нуждается только в поощрении… Поощряли его, порой даже слишком ретиво, но тоже чаще всего были им разочарованы… Хмель, который помогал бы преодолевать отчуждение, переносился им с отвращением. Две-три рюмки, развязывающие языки и раскрывающие души, вызывали головную боль, а единственная попытка напиться, предпринятая в студенческие времена, привела к таким неприятным последствиям, что повторять ее он уже больше не рисковал.