Знак Вопроса 2005 № 03

Голос его… Прежде всего — очень молодой, чистый, хотя без особой горловой мощи. Кто-то из современников Поэта вспоминал, что ему была присущая резкая, отрывистая скороговорка, кто-то — что он по-московски «акал». Я же не расслышал ни того, ни другого, — особенно когда он говорил по-русски, мне слышался голос, в глуби которого жило какое-то особое, теплое свечение…

Звонкость французского тоста слилась со звоном, раздавшимся при соприкосновении чарки с бокалом. То, что было в бокале, оказалось вишневой наливкой; впрочем, в тот миг мне было не до оценки ее вкуса… Понимая, что я сейчас должен вымолвить хоть что-то путное и значимое для начала доброй беседы, я лихорадочно искал в своей памяти хоть какие-нибудь строки человека, сидящего напротив меня, которые вязались бы с обстоятельствами тех мгновений. Слава Богу, вспомнилось, и, не ставя бокал на стол, я продекламировал:

— Подымем стаканы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Брови Поэта резко поднялись вверх, на его лице возникло выражение крайнего удивления, через миг вновь сменившееся радостно-вопросительной улыбкой:

— Так вы уже успели прочитать эти странички?! — воскликнул он, кивнув на раскрытую черную тетрадь. — Не то меня приводит в сущий восторг, что вы запомнили эту пиеску, — но как вы разобрали мои каракули: я ведь вечор ее нацарапал и еще не успел перебелить…

У меня на языке уже был готов ответ. Я собирался поведать ему, легкомысленно не подумав о последствиях этого, что знаю не только «Вакхическую песню», но и едва ли не все, им написанное, с младых моих лет — как и всякий живущий в России моего времени и любящий словесность. Но я не успел этого сделать.

Дверь из кабинета была раскрыта, и до моего слуха вновь донеслись шаги. Неспешные, чуть пошаркивающие, они звучали уже рядом, в столовой, потом раздалось покашливание и — теперь уж точно как гром с ясного неба — голос пожилой смотрительницы, произносящий мое имя!

От неожиданности я в отчаянии зажмурил глаза…

…Видимо, потрясений и ошеломлений, выпавших на мою долю в течение одного дня, оказалось слишком много. Очевидно, на какое-то мгновение я потерял сознание, впал в забытье. В себя привела меня рука смотрительницы, тормошившая меня за плечо.

В кабинете Пушкина ничего, совершенно ничего не напоминало о только что начавшейся застольной беседе, о встрече моей с его владельцем. Ни-че-го! Вся обстановка была «музейной», все было точно таким, каким должно было быть по замыслам Хранителя и его сподвижников. Все предметы, книги, реликвии располагались там, где я их увидел, войдя тем днем в кабинет. И скамеечка с зеленым подушечным верхом, принадлежавшая Анне Керн, стояла у стола. А на столе не было ни штофа, ни чарочки, пи кубка. Зато — лежало одно яблоко. Одно — анисово пахнущее яблоко. И черная тетрадь была закрыта…

И я уже готов был поверить в то, что от усталости и перегрузки впечатлениями впрямь задремал здесь ненадолго, вот в этом кресле, задремал — и увидал дивный сон, совершенно естественно приснившийся мне именно здесь. Ведь сколько раз, помнится, мечтал, бродя по заповеднику: — Ах, если бы хоть на миг с Ним здесь повстречаться!..» Вот оно и произошло — в кратком сновидении. Жаль, что смотрительница его прервала, но ведь и то правда — кощунственно сидеть в пушкинском кабинете и подремывать… Да, я готов был поверить в то, что случившееся было лишь сном, но тут смотрительница воскликнула:

— Ахти, где ж ты так руку-то перепачкал, вроде тут никакой краски нетути!

Ладонь моей правой руки была в черных чернильных пятнах!

Да, на ней явственно виднелись большущие кляксы, появившиеся тогда, когда я неосторожно задел за пушкинскую чернильницу. Вот они — я даже приблизил ладонь к глазам, — вот они, совсем свежие, чернейшие, теперь таких чернил уже и не бывает.

Невнятно буркнув, что, мол, утром на почте в поселке облил руку, когда давал телеграмму, я вышел из кабинета. Ноги были — как ватные. Алена Петровна устало шла вслед за мной, рассказывая о том, как некий столичный знаменитый стихотворец недавно попросил Хранителя разрешить ему посидеть «часок-другой» одному в пушкинском кабинете.

— Вдохновиться ему, понимаешь ли, надоть было, вдохновиться, — ворчала женщина. — Ну, Степаныч так его вдохновил: тот со своей женкой кувырком к поляне бежали, в машину сели и укатили, как ошпаренные! Ох, материл его тогда Семен… А я вот, вишь ты, согрешила, впустила тебя… Ну да какой там грех: я ж чую, кому какой предел дозволен, у кого вся душа в грязи, а у кого только вон — пальцы в чернилах…

Последние слова женщины словно бы толкнули меня. Ведь в чернильнице на столе в кабинете, когда смотрительница меня «разбудила», не было никаких чернил. Что за черт?! Я сунул испачканную руку в карман — и обнаружил в нем носовой платок. Когда же в прихожей, где было уже все освещено, я вытащил его, то остолбенел вновь.

Это был большой льняной платок, который был любезно предложен мне владельцем кабинета!!!

Вот и несколько чернильных пятен на нем, отпечатавшихся, когда Поэт положил его на мою ладонь. Я развернул платок.