Знак Вопроса 2005 № 04

Вечером они пили вино и играли в коттаб. Ксенодок пищал на флейте, а Аристомен выплескивал вино из килика в другой — у стены, стараясь не разбрызгать и произнося имя любимой, по звуку флейты и плеску вина определяя, любит ли она еще его или уже ненавидит. Но ничего не определялось: Ксенодок играл и из рук, и изо рта вон плохо.

— Ну, давай, брат, — сказал Аристомен, — раскинь мозгами, придумай мне какой-нибудь выход.

— Я тебе не завидую, — ответил Ксенодок. — для такого горя — жизни мало.

— Ты мне не соболезнуй, а выход из лабиринта найди.

— Я вроде бы не Ариадна. Недавно обедал у одного лаконского периэка-художника, — сказал Ксенодок. — Вот он нарисует три палки и подписывает, чтобы все поняли, — «Пальма», потом — две палки — «Гора», потом — фигурку и кружок — «Это воин», рядом, в четыре раза выше — «А это его маленький сынок». Ваше творчество очень схоже. Оба стремитесь к прекрасному, но один — от неумения, а другой — от невозможности, сотворяете уродство, хотя у жизни, как и у живописи, есть свои законы, к которым надо иногда прислушиваться, чтобы не выглядеть дураком, страдающим безмерно.

— Так ты придумаешь что-нибудь дельное? — спросил Аристомен. — А то пойду к Дамису.

— Зачем?

— Пусть поговорит с Филостратом. Может, авторитет подействует.

— Не вздумай! — стукнул кулаком Ксенодок. — Погубишь и Архидамею, и себя, и ребенка.

— А что делать?

— Ждать, — ответил Ксенодок. — Тебя эти роды как-нибудь, а коснутся.

— Как они могут меня коснуться, если я в Андании, а она в Эгили. И неровен час, явятся туда ее брат или отец, увидят, что она беременна, и прибьют прямо в храме.

— В храме не убьют, — решил Ксенодок:

— вытащат за волосы наружу, а там уж убьют.

— Дурак! — сказал Аристомен. — Чтоб тебе пропасть и сгинуть!

— Ты вот что прикинь, — сказал Ксенодок, — у Архидамеи тетка богомольная, значит, должна законы чтить. А по закону только отец может признать ребенка или не признать, то есть посвятить его богу, оставив на ступенях храма. Если тетка захочет, чтоб ты его признал, она тебе просто отдаст — и дело с концом. Если нет — скажет, чтоб ты оставил ребенка в храме, а они с матерью его вырастят как подкидыша. Но в любом случае твое отцовское участие в этой процедуре обязательно. А уж как ты поступишь — дело совести.

— До чего же ты умный, Ксенодок! Дайка я тебя поборю, что ли, в отместку.

— Иди спать, пьяница!

— Выходит, свадьбы мне не видать? — спросил Ксенодок.

— Сам знаешь, что не видать.

— А ребенка видать?

— Должен увидеть.

— Ксенодок, — позвал Аристомен, вытирая пьяные слезы, — я по ней соскучился. Больше терпеть не могу. Завтра пойду в Эгили. Ты меня прикроешь от гнева отца?

— Конечно.

— Ты меня работой прикрой, а не словами.

— Это труднее…

— А ты в Олимпию идти через неделю не передумал? — спросил Аристомен, закрывая один глаз и укутываясь плащом.

— С чего вдруг?

— Ну, не знаю, — сказал Аристомен, закрывая второй. — Девушек туда во время состязаний не пускают, только время потеряешь.

— Туда не пускают, там даже есть скала Тиней, с которой сбрасывают ослушниц, — согласился Ксенодок, — зато вокруг они бродят толпами. Особенно дочки нестрогих торговцев и пастушки. С ними хорошо, с пастушками. И сыра поешь, и молочка попить дадут, и на свирельке сыграют… А душа отдыхает, поет невпопад, ничего ей больше не надо… Кстати, я тут подумал о том, что спартанцы идут в бой под флейты, чтобы не сбить шаг. А если подбежать и отнять флейты, они двинутся вразнобой, как толпа, тут-то мы их и отмолотим…

Аристомен поднялся вместе с Эос. Так как идти ему предстояло по Лаконике — почти вражеской стране, да еще днем, — он сделал все, чтобы выглядеть периэком с побережья, хотя вот-вот начиналась олимпиада, священное перемирие уже как бы действовало, и прикидываться верноподданным особой нужды не было. Тем не менее поначалу Аристомен, завидев издалека прохожего, прятался в лес или в кусты, но скоро перестал, потому что прохожий тоже прятался и тоже ждал, принимая Аристомена за разбойника среди бела дня, и к тому же малоопытного.