Знахарка

Только злость не могила. Она отпустит его когда-то. И Свят уйдет, позабыв о старых чувствах. Найдет себе девку, смолвит старый обет, в храме данный, и будет себе жить, изредка вспоминая о Яре. Сам забудет и даст забыться ей.

А она станет ворожеей - настоящей, несущей людям слово святое. Быть может, даже найдет себе полюбка? Что с того? Дитя Яра хотела...

Она на миг представила, как будет гладить крошечную головку, убаюкивая младенца перед сном. Вспомнила песни, что ей пела Крайя, и сама попыталась запеть. Наверное, для дитяти выйдет лучше.

Тяжко будет? Да. Только Яра не знала легкой жизни - оттого и не боялась.

Молодая знахарка не разбирала дороги, по которой шла: горестные мысли все еще держали ворожею у высокой избы, первой на головной улице. Она и дальше бы так шла, если бы не уперлась в меховой тулуп:

- Спешишь? - Гнусавый голос заставил девку собраться, забыв о печали. Она подняла глаза на тощее лицо с вылинявшей местами бородкой и наткнулась на колючий взгляд. - Как Анка?

Богослав, храмовник Светломеста, держался от Яры в стороне: боялся старой Крайи. Но здесь ее не было, и Яра почувствовала беспомощность. Только такие, как он, чуют страх. А потому знахарка выпрямилась, упрямо глядя в глаза мужику:

- Поправляется, Богослав. Память к ней вернулась, дитя ваше все время кличет. Пойдем, коли хочешь, проведаешь ее.

Но храмовник, казалось, не слушал:

- Мор по Княжеству идет, знахарка. И война, говорят, будет.

Яра опешила. Богослав с рождения невзлюбил девку, так отчего теперь говорить с ней стал?

- Мор знахари остановят, а войны, даст бог, не приждем. Уж и так...

- Старики говорят, в такой час небожители древние просыпаются, селятся чертями в людях, черными метками тех одаривая...

- Богослав, опомнись! - Ворожея отшатнулась от мужика, словно от бесованного. И ведь почувствовала, что разговор этот не принесет ничего хорошего, да только лишь теперь разуметь стала, к чему тот ведет.

- Не заговаривай меня, Ярослава. Коль прознаю про ворожебничество - не миновать тебе костра.

Так вот что! Все эти зимы Богослав ни на минуту не забывал старую обиду, когда Крайя не отдала грешное дитя в лоно храма. Храмовник лелеял обиду, готовил месть и ждал часу. И час этот настал. Знахарка понимала: одна ошибка могла стоить ей жизни.

- Знахарством помогаю я людям, и в помощи своей не откажу. Потому как бог, Богослав, вспомнит мой отказ грехом страшным. И костер, что трещит искрами в Небесных Чертогах, будет пострашнее твоего.

Знахарка гневно отвернулась от храмовника и зашагала в сторону крайиной избы. Понимала ли, что приняла вызов от Богослава? Как же. Только Яра знала, что кара небожителей настигнет ее раньше угроз односельчан.

Ворожея остановилась у невысокой двери, что скрывала ее воина, и на миг задумалась. Что чувствовала она к Дару?

Обиду? Нет, Яра простила воина за нежелание впустить ее в воспоминания. Коль прячет их от нее - значит, так нужно.

Тогда, может, гнев за то, что тот скоро покинет ее, исчезнув в поисках брата? Нет, ведь ради Крайи Яра тоже ушла бы.

И ворожея поняла, что простила воина. За нечаянное тепло, которым он одарил ее, сам того не понимая. За ощущение родной души, без которого ей, подкидышу, станет жить еще сложнее. И за то, что свяжет их навеки.

***

Воин давно не знал женской ласки.

Силился вспомнить, когда в последний раз чувствовал под собой слабую мягкость да покорность девичьего тела. А на ум приходило другое - редкие, чужие объятья. Быстрые взгляды, скомканные движенья. Неловкость, всякий раз возникающая после того, как он уходил. И вынужденное облегчение до следующей луны, пока снова не найдет чужачку.

Таких женщин было много - едва ли не в каждом трактире, оставленном посреди Пограничных Земель. И все они - разные. Кто из Степи, кто принадлежал Лесам. Были и привезенные из-за Морей - те всегда казались Ашану слишком грубыми, больше похожими на мужчин. Но именно таких он и выбирал, опасаясь всколыхнуть прошлое.

Уж и стерлась та ночь из памяти. И пошло рябью время, унесшее стоны боли степнячки, носившей его дитя. Молодой муж знал: в степной горячке не выжить ни матери, ни дитяти. Только легче не становилось.

Из-за любви? Нет. Ашан уже тогда понимал, что любить ее не сможет - душа мертвая забыла про чувства. Тогда отчего? Не потому ль, что тонкая жизнь оборвалась, когда в нее вторглось проклятое семя?

Воин вгляделся в полумрак хлева и прислушался к голосу скотины, готовой уснуть. Кобыла мелко копошилась, устраиваясь удобнее на свежей соломе. Сопела.

У них с Жайной тоже был дом. Высокий шатер, устланный внутри богатыми шкурами, привезенными Ашаном с набегов. И посуды в нем знатной хватало - степнячке всякий раз нравилось приносить молодому мужу сладкий кумыс в высоком золотом кувшине, что прибыл с земель Желтого Моря. Те мастера умели говорить с золотом да каменьями...

И всякую редкую ночь, что воин был дома, тонкий смуглый стан, дрожал в его ладонях, пылая подобно смоляному факелу. И второй сын Хана жег его, не боясь, что тот сгорит. Сминал грубыми ладонями, целовал жадными губами, ласкал, как умел.