Знахарка

Понимал ли, что степнячка сгорит, оставив после себя голод, страх и неутолимую жажду? Верно, нет. Потому как даже в той жадности остановился бы. Как останавливался каждый раз, когда видел ворожею.

Жайна скоро понесла. Как прознал? Степнячка стала подолгу оставаться в высоком шатре под присмотром матери - седой кряжистой женщины со сросшимися на переносице бровями. Глядела она на воина с презрением, с ненавистью. А сказать боялась: второй сын Хана был в почете. И коль девка ее так решила...

Ашан помнил их свадьбу. Его нареченная долго вышивала красный койлек, пуская по его подолу блестящие монисты. И золото монет играло с золотой нитью сапожек, что подарил нареченной на обеты Волком прозванный. Не пожалел старый Пиржан для платья единственной дочери ни драгоценных нитей, ни монист дорогих. Выменял за наряд табун породистых лошадей - в дом к самому Хану степнячку снаряжали...

Звон золота долго стоял в ушах воина, когда он вспоминал, как танцевала перед ним тонкая Жайна. И смеялась, звеня голосом еще больше.

Драгоценный саукеле - головной убор невесты - везли с самих Южных Земель, раскинувшихся рваным полумесяцем у Желтого Моря. Бесценная канитель пронзала дорогую ткань, подхватывая в крепкие объятия бесценные лалы да изумруды, а по центру саукеле блестел настоящий сапфир! Таких каменьев - едва сыщешь, и его Жайна гордо поднимала голову, неся диковинное украшение. Славным мехом была та шапка оторочена, и степняки долго любовались прекрасной невестой, вошедшей в дом Ашана.

И традиции чтила его нареченная, низко склоняя голову перед мужниным шатром. Кланялась Жайна в землю степную, выказывая уважение новому дому, а кончик саукеле при поклоне достигал очага жилища - невиданная роскошь! Уж не каждая кумушка выдавала замуж свое дитя в таком убранстве.

После жаркой ночи, проведенной в шатре мужа, Жайна надела новую шапку - ценную касабу, которую для нее сам Ашан купил у старого купца. Немало алтынов тот затребовал за дивный убор, да только воин и сейчас не жалел об этом. Жена его так и не сменила касабу на высокий белый кимешек, что надевает степнячке мужнина матка после первых родов. Так и ушла к праотцам - нарядная и юная...дева, а не мать.

После смерти жены Ашан боялся юных дев. Слишком хрупкими они для него казались. Тонкая кожа, нежный стан - он хотел и страшился девичьей ласки. Боялся снова услышать стоны боли из своего шатра. Уж и Элбарс, и сам Хан к нему сватали красавиц-степнячек, а он все отказывался. Дескать, не дано знать, вернется ли с похода. А коль не ступит нога на теплые ковры родного шатра, чего ж девке слезы по нему лить? Пусть вот лучше другого ищет, детей рожает...

Только голос плоти становился все громче. Воин глушил его как мог. Ждал по целой луне, выбирая самую крепкую чужачку в трактире. Забывался ненадолго в скупых ласках, оставляя горсть алтынов на деревянной лавке. А затем снова - гулкое одиночество в ясной степной ночи. Понимал ли, на что себя обрекает? Как же. Понимал. Только боялся нового греха, глядя на тонкостанных степнячек.

Воин так задумался, что не сразу заметил движение у двери хлева. И только дуновение морозного ветра заставило его обернуться.

Молодая ворожея тяжко оперлась неестественно ровной спиной о дверь. Глаза ее были плотно сомкнуты, но веки нервно дрожали. Ашан впервые видел ворожею такой: испуганной, уязвимой, женственной...

Почему-то раньше он не замечал ни того, насколько стройным, даже худым, было ее тело; ни того, как сильно тонкие ладони были покрыты грубыми мозолями. Яра распахнула глаза, и в них воин прочитал боль, смешанную с растерянностью. Она выглядела хрупкой, словно бы сделанной далекими южными мастерами из тонкого стекла. И Ашан понял, что стоит рядом с ней только тогда, когда карие глаза встретились с настороженностью во взгляде ворожеи.

- Я не обижу, - почему-то произнес воин. Он ждал, что ворожея оттолкнет его, как не раз отталкивал бедное дитя народ Лесов. Но ворожея словно бы не принадлежала этим землям. Ашан чувствовал: своя она, да только понять никак не мог, отчего? В ее глазах было столько разумения, столько сострадания и нежности, что воин едва дышал. И простила ведь его за то, что прогнал от тяжких воспоминаний...

Он забыл уж, что есть чувства. Так проще, когда душа все время болит. Забыл, что такое радость, бегущая по телу пьяной усладой. Запамятовал, что есть нежная ласка и робкая любовь. Не вспоминал, что где-то есть жизнь...

И вдруг все это обрушилось на него, затопляя невероятным чувством восторга. В груди - там, где когда-то у воина билось сердце - защемило, и он словно бы вновь почувствовал запах ворожеи. Теплый, нежный...

Почему-то сейчас она пахла зарослями иван-чая, которые приемная матка рвала на напой. И нежным пахом кислого хлеба, что малец так любил. Медом, радостью и солнцем. Солнцем особенно. И совсем в ней не было запахов Белого Города и дороги в Пограничные Земли, степного войска и приторных благовоний прежней жены - Жайны.