Знаки любви

Старшая школа была как один длинный зевок. И чтобы пробудиться от спячки, я по-прежнему делала макияж «по-египетски», все более и более нарочито, особенно ярко подводя глаза. Чем чаще я заглядывала в учебники, тем яснее я видела, что слова пролетают мимо сознания. Объяснения казались неубедительными. В тот период закрались подозрения: возможно, неглупые и вполне интересные мнения не производили на меня впечатления, потому что сам алфавит никуда не годился. Потому что сам инструментарий был с браком. Все существенное знание оставалось сокрытым. Письменные знаки не врезались в действительность, как топор деда врезался в кору дерева, когда он – только щепки летели – вырубал «Е», и буква светилась. Подозрения подтвердились, когда я сличила два издания «Алисы в Стране Чудес».

В старшей школе у меня был только один хороший преподаватель – ворчливый мужчина в летах, смуглое лицо которого изрезали глубокие морщины. За это мы, школьники, прозвали его Черносливом. На первом занятии он начертил мелком на доске размашистый вопросительный знак. До этого мне никогда и в голову не приходило, до чего мистически – по-религиозному – выглядит знак вопроса.

«Вот единственное, чему я собираюсь вас учить, – сказал он. – Ставьте вопросительный знак везде. В тот день, когда вы об этом позабудете и прекратите спрашивать, можете считать, что вы мертвы как люди».

Именно Чернослив рассказал нам о греческом философе Платоне и, в до некоторой степени упрощенной форме, о его так называемом мифе о пещере: все явления в мире можно сравнить с тенями, которые узники видят на стене пещеры. Мы не видим истинную природу вещей. Идея Платона пришлась мне по душе. Я еще не встретила Мужчину, и вся та любовь, которую я уже пережила к тому времени, была, пожалуй, просто бледной мелькающей тенью Любви. Платон также подсказал мне возможное объяснение, почему я ощущала себя настолько оторванной от действительности, скользя взглядом по книжным строчкам. Мне нравился Платон. Он подтверждал то, что я долго чувствовала подспудно: мы заперты в слишком маленьких пространствах. Платон стал частью всех тех приятных вещей, которые заключало в себе Внутреннее Средиземноморье. Я думаю, это немало способствовало тому, что я подала документы в Академию художеств. Обозлившись на свои прежние разочарования, я решила искать знаки за пределами «алфавита теней», которым мы пользовались в школе. В случае успеха я открыла бы сокровенную глубину в буквах, потенциал, который не удалось обнаружить никому до меня.

Насколько большое значение может иметь одна буква? Однажды мы с Элен сидели каждая со своим бутербродом в руке и выводили на них свои имена икрой из тюбика, и вдруг она призналась, что католичка. Она рассказала о своем детстве во Франции и о молодом, одетом во все черное, симпатичном священнике в церкви, куда они ходили на службу. Однажды Элен изловчилась и подложила печенье в форме буквы «Н» ему в еду. Тем самым превратив его в пантеру.

«Вставь «н» в слово «патер»[61] – и получишь пантеру, – сказала она, вперив в меня взгляд своих кошачьих глаз. – Чистая правда».

Не стану уделять слишком много места рассказам о моих учебных годах. Ведь что бы я ни делала – карандашные наброски, верстку, логотипы – все это составляло лишь необходимый фон для того, что со временем сделалось моим главным жизненным устремлением: попытки создать новый алфавит. Не новые отдельные знаки, но целостный алфавит, где бы «а» была новой, «b» была новой, «с» была новой. Алфавит, где буквы впивались бы в означаемое, как мощные, острые когти орла врезаются в тело жертвы, как бы быстро она ни бежала. Для меня было важно найти такую форму, которую центр воображения человека лучше бы усваивал, которая делала бы слова до того ясными, что сразу было бы понятно, что на самом деле означает, к примеру, «я влюблен». Если юноша писал девушке, что он «влюблен» в нее, ему бы уже не удалось взять и просто перепутать ее, свою «возлюбленную», с другой.

В академии, этом величественном здании в тени старого католического квартала – Маленького Ватикана – прежде населенного талантливыми ремесленниками со всей Европы, я жадно впитывала каждое слово, когда мы изучали историю письменности или упражнялись в каллиграфии. А когда нас со временем стали знакомить с трюками типографики, моя концентрация сделалась почти сверхъестественной. Мне, пожалуй, стоит обратить внимание читателя на то, что я училась в то время, когда компьютеры в обучении еще не использовали. По окончании учебы я знала о работе с камнем или медью больше, чем о программах наподобие «Quark» и «Fontographer».

Вдохновленная книгой из студенческой библиотеки, я уже на втором курсе начала разрабатывать свои собственные шрифты. Книга называлась «Атлас шрифтов». Мне очень нравилось название. Когда я открывала ее, то будто переносилась совсем в другие края, где вместо Великобритании был Caslon, а вместо Швеции – Berling.