Знамя жизни

Задумался. Думка у Тимофея Ильича была старая и назойливая: где, у кого из детей доживать век? Впервые он подумал об этом в тот пасмурный день, когда шёл за гробом Ниловны… Но тогда можно было и подождать с решением — Сергей-то был в Рощенской, считай — дома, Анфиса с зятем жили с ним и уезжать из Усть-Невинской не собирались… Теперь же сын с невесткой переехали в Журавку, а зять с дочерью — ещё дальше, в какой-то Чёрный лес — село, которого Тимофей Ильич ещё не видал и издали, — нужно было раз и навсегда сказать: куда, в какую сторону приклонить старую голову.

Жить же к себе его приглашали и Сергей с Ириной и Семён с Анфисой. Можно было бы приютиться и у зятя с дочерью, у них тоже есть внучата — девочка Васютка и мальчики Сергей и Никита. Правда, фамилия у детей не Тутариновы, а Гончаренковы, а всё ж таки свои, и младшенький Никита, как сдаётся Тимофею Ильичу, пошёл в род Тутариновых…

Или переселиться в Журавку — поселение хоть и не казачье, а стоит у реки и на просторе — жить и в таком селе можно. Или пусть будет Чёрный Лес — тоже, наверное, такое же большое село, как и Журавка. И всё же покидать Усть-Невинскую не хотелось. Как ни как, а в Усть-Невинской уже прожито семьдесят три года, и вдруг бросить, уехать…

Голова склонилась ещё ниже, картуз сполз на лоб — затылок не седой, а белый, шея в сухих морщинах, а в пальцах, до черноты закопчённых табаком, дымился забытый окурок… А что, если так: погостить месяц-другой у Сергея, потом столько же у Семёна — и опять домой, в родной курень… И хотя опустел, осиротел тот курень, а всё же своё место; хотя он похож на старое гнездо, в котором выросли, оперились птенцы и разлетелись кто куда, а всё ж таки тут всё своё, родное… А если случится — заболеешь?

Кто присмотрит, кто воды подаст? Придут соседи, навестят, не оставят… Вот и бабка Параська овдовела — проводила на покой своего Евсея, живёт одна — и ничего…

Приходит, спасибо, не забывает старого. «А ежели б спароваться нам, — думал Тимофей Ильич, чувствуя, как окурок уже горит в пальцах. — Стать бы нам с Параськой в одну упряжку и жить себе до скончания… Нет, станицу свою я не покину…»

Тимофей Ильич бросил под каблук окурок, поднял голову, а смотреть не мог. Над Журавкой пылало солнце — и такое огромное, такое яркое, что белые хаты в его лучах сделались красными, точно были охвачены пламенем… Тимофей Ильич заморгал отяжелевшими веками — глаза слезились. Он вытирал их рукавом, а Сергею, который только что вышел из дома в галифе, в белой нательной рубашке и в накинутом на плечи полувоенном кителе, показалось, что отец плакал.

— Батя, что это вы тут сидите? — спросил Сергей, присаживаясь к отцу.

— Греюсь на солнышке… А ничего, Сергей, и в Журавке подходяще солнце греет. — Старик зажал в ладони сизые от табачного дыма усы и посмотрел на сына ещё мокрыми глазами. — А ты чего не спишь? Заседал же всю ночь и уже на ногах.

— Дела, батя, не спят.

— И тут их много?

— Хватает… Вот поеду к Кондратьеву.

— На совет? — Тимофей Ильич развернул на колене кисет, кивнул сыну, чтобы закуривал, помолчал. — Я в твоих делах мало смыслю, а всё ж таки, по-моему, не следует тебе часто являться за советом… А то ещё подумает Кондратьев, что ты без него, как дитя без няньки, шагу ступить не можешь…

— Могу, батя, и без совета, но тут у нас подоспели такие дела, что непременно надо побывать у Кондратьева. Машины нам нужны… Труд людей надо облегчать.

— Ну, если так… А что ж наши казаки — пожалуют в Журавку?

— Поедем, да и пригласим. Завтра должны приехать. Кое-кто у нас, батя, побаивается рощенцев.

— А ты?

— Вам сознаюсь — есть и у меня опасение.

— Опасение тут, конечно, резонное, потому ставропольцам ещё трудно угнаться за казаками, — свёртывая цыгарку, рассудительно сказал Тимофей Ильич. — А только я замечаю — наши казаки загордились, а гордость — это беда такая… Так что вы своих людей поднимайте, подбодрите — и действуйте.

— Такая думка, батя, у меня была. — Сергей взял у отца кисет, повертел его в руках и положил на место. — Батя, а как же вы? Может, припишем и вас к журавцам?

— Малость, сынок, погодим.

— А чего ждать? Хату в Усть-Невинской продайте — и всё!

— Продайте? Это только легко сказать, сынок…

Тут на Сергея навалились дети — Илюша вскочил на спину, за ним стал карабкаться Тимоша — и в один голос закричали:

— Дедушка! Папа! Идите, мама зовёт завтракать…

— Это легко сказать — продайте, — тихо повторил Тимофей Ильич, тяжело опираясь руками в колени и вставая.

Сергей вёл за руки детей, шёл следом и думал: «Плакал. Жалко расстаться с Усть-Невинской… Да, нелегко старику…»

* * *

Позавтракали. Сергей начал собираться в дорогу. Надел кожаное пальто и кожаную фуражку — удобно в поездке; взял вместительный портфель — тоже предмет исключительно дорожный, куда Ирина успела положить мыло, полотенце, коробку папирос и пирожки, завёрнутые в бумагу, на которой уже появились масляные пятна…