Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

Однако связь между переселением и представительством существовала не только на словах. Корпус знаний о степи и ее жителях, собранный за предыдущие 70 лет и с особой готовностью дополнявшийся русскими учеными и чиновниками на рубеже веков, сыграл решающую роль как в дебатах о переселении, так и в вопросе политического представительства. Во многих отношениях эта роль была опосредованной. Делая выводы о степной среде и о том, какая часть региона была действительно лишней для нужд кочевников, статистика переселения, несмотря на присущий ей налет эмпирической строгости, предлагала царским чиновникам ряд альтернативных решений. Данные о почве и климате степи, казалось бы объективные, могли быть использованы – правильно или неправильно – в поддержку целого ряда аргументов о том, как должно проводиться переселение. Эволюционистское понимание кочевого скотоводства как низшей ступени цивилизации, через которую обязательно проходят все народы, столкнулось в дискуссиях о цивилизационных склонностях казахов с географическим детерминизмом. Соперничающие между собой направления мысли об исламе и его совместимости с империей, где династические и национальные принципы становилось все труднее отделять друг от друга, только осложняли картину.

С точки зрения казахов, как простых людей, так и интеллигенции, ключевые лица, принимавшие решения в Российской империи между 1905 и 1917 годами, во всех этих спорах сделали неправильный выбор. За десятилетия прямого имперского правления казахи как будто сумели выработать стратегию сопротивления: нужно было доказать бывшим собеседникам, что те ошибаются, что казахи, с одной стороны, прекрасно цивилизуемы, а с другой – уже стоят на уровне, достойном политического представительства. Однако на сей раз ожидания этих промежуточных фигур не оправдались. Переселение было слишком важно для экономической модернизации Российской империи и решения «аграрного вопроса» европейской России, чтобы его можно было отложить или обуздать. После того как Николай II обжегся на первых двух Думах, он стал ценить политическую стабильность, а для ее достижения требовался небольшой, надежный электорат, с которым не возникло бы проблем в трудные времена. Наличие представителей, которые говорили бы о проблемах собственного региона без гарантии, что кто-либо захочет их слушать, могло лишь дестабилизровать ситуацию.

Во всей Российской империи катастрофа Первой мировой войны – колоссальная нагрузка на людей, управление и материальные ресурсы – стала проверкой на прочность для много лет буксовавших реформ и нерегулярных попыток договориться с развивавшимся гражданским обществом. Оглядываясь назад, можно с уверенностью сказать: совершенно ясно, что политика Романовых этой проверки не выдержала. Однако конкретный случай ее провала в бесправных провинциях Средней Азии следует рассматривать как явление, в основе своей эпистемологическое. 25 июня 1916 года Николай II повелел привлечь тысячи инородцев мужского пола от 19 до 43 лет к работам в тылу императорской армии. Он поступил так, несмотря на разумные предостережения казахских посредников и без какого-либо упоминания о quid pro quo («услуга за услугу») в вопросах прав на землю или политического представительства[473]. Царь приказал, и народ должен был повиноваться. В результате вспыхнуло восстание, унесшее жизни Долгушина, тысяч поселенцев, десятков тысяч казахов и других жителей Средней Азии. Переселение вызвало в казахском обществе такое недовольство, что на каком-то этапе конфликт просто не мог не возникнуть. В пожаре 1916 года закон о призыве оказался искрой, земельная политика – горючим, и случившийся взрыв был обусловлен наличием обоих факторов. Представители интеллигенции встали на сторону царского правительства, так как имели собственные ожидания и виды на военную службу, которую связывали со своим личным будущим. Но принципиальных разногласий с основными претензиями повстанцев у них не было.

Эпистемологические основы переселения, или На минутку ложь стала правдой