Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

В течение года после Февральской революции либеральная фракция казахской интеллигенции порвала с либеральной кадетской партией (что уже давно было предопределено). А. Букейханов объяснил раскол тем, что кадеты отдавали первенство решению российских вопросов и были настроены против национальной независимости [Букейханов 1995:414]. Впоследствии многие представители казахской интеллигенции сыграли важную роль в формировании эфемерной антибольшевистской республики под названием Алашская автономия[558]. К концу Гражданской войны у них не было иного выбора, кроме как вести переговоры со своими бывшими противниками; вскоре после окончательной победы Красной армии в августе 1920 года Алашская автономия была упразднена, а вместо нее образована Киргизская Автономная Социалистическая Советская Республика. Это решение оказалось роковым лично для Байтурсынова, Букейханова и других представителей казахской интеллигенции, даты смерти которых (1937 и 1938 гг.) молча свидетельствуют об их судьбе: они были расстреляны как «буржуазные националисты» и «враги народа»[559]. Массовый голод, вызванный коллективизацией, и переход казахских скотоводов к оседлости в течение первой пятилетки указывают на то, что, какие бы долгосрочные выгоды ни принесли среднему казаху урбанизация, расширение образования и кампании в области общественного здравоохранения, это решение также имело серьезные издержки для основной массы населения[560]. После бурных событий и восстановления власти в 1920-х годах советские управленцы приобрели более доскональные знания о земле и населении степи и располагали лучшими методами силового воздействия, чем их царские предшественники. Оба эти фактора помогали им управлять так, как они считали целесообразным. Неполные знания, на основе которых Российская империя правила Средней Азией, и обширные данные, на которые опиралась советская власть, равным образом привели к плохому управлению и злоупотреблению властью. Общим знаменателем служила уверенность, с которой оба государства, нацеленных на постоянную и активную модернизацию степи, решались применять свои знания. В обоих случаях другие способы познания в конечном итоге были отвергнуты, и вследствие этого набор ролей, которые могли играть посредники, оказался ограниченным.

Заключение

В течение «долгого XIX века» среди казахских посредников царило удивительное единодушие по поводу «переходного состояния», в котором находились жители степи. Разъясняя царскому чиновнику В. В. Катаринскому, зачем он проводит свои образовательные реформы, И. Алтынсарин, например, писал, что «народ, находясь теперь в переходящем состоянии, требует себе какую-нибудь нравственную пищу; и эту пищу, по необходимости из невежественных рук, довольно жадно напитывается ею и портит свой здоровый организм» [ССИА, 3: 49–50][561]. Даже те посредники, которые открыто не использовали риторику «переходного состояния», были заинтересованы в том, чтобы степь стала другой. По их мнению, перемены всегда приводили к лучшему. Эти представления о прогрессе и переходном состоянии существенно разнились в зависимости от времени, места и личного опыта. Некоторые казахи видели источник всех бед в нравственном кризисе; другие считали главной проблемой провал экономической модернизации; для кого-то путь прогресса состоял в европеизации, а кто-то находил его в распространении очищенного, модернистского ислама. Русское завоевание было важнейшим событием в истории степи, знаком отсталости, которую предстояло преодолеть, и главная задача состояла в том, чтобы определить лучшие пути к ее преодолению.