Знание-сила, 2005 № 03 (933)

Порой кажется, что кроме милого, старательного, талантливого Федотова, того, что распевал "рацею" перед публикой и искал по московским улицам подходящего купца, чтобы со всем прилежанием перенести его в картину, существовал некий второй Федотов, невидимый. Вот сюжет для романтической поэмы: злой гений избирает жертву из учеников кадетского корпуса, соблазняет, принуждает идти против здравого смысла и собственной выгоды, использует, наконец, выжав все, что можно, убивает, доведя до изнеможения, как загнанную лошадь. Не в руках ли этого злодея мягкий и податливый федотовский талант становится источником мучений для самого художника? Не его ли стараниями Федотов, что тот колобок в сказке, последовательно уходит от военной службы, от карьеры баталиста, от только что открывшейся перед ним стези живописца-бытописателя? И предсмертное сумасшествие Федотова, кстати, вполне вписалось бы в историю о злом гении и художнике- страдальце. Увидел таинственного двойника — был потрясен — утратил рассудок.

Этот второй, надо сказать, куда умнее первого; он знает такое, о чем отставной гвардеец и не помышляет. Не его ли стараниями из-под кисти Федотова выходят картины, всего смысла которых нс дано было увидеть ни самому художнику, ни продолжателям-передвижникам, ни "прогрессивному критику" Стасову? Больше века пройдет, прежде чем исследователи обнаружат в "Свежем кавалере" пародию на академическую живопись. Пародию! Это у Федотова-то, всю жизнь стремившегося следовать правилам, искренне преклонявшегося перед мастерством "Великого Карла", даже видевшим его как-то во сне... Но вот результат искусствоведческого анализа: в "Свежем кавалере" Федотов издевательски перечисляет традиционные элементы классической живописи, поштучно переведя их в низший регистр (наблюдение С. Даниэля). Представлен весь предметный антураж академических композиций, но — как будто отраженный в кривом зеркале. Там, где у Лосенко и Бруни римская тога с торжественными складками, у Федотова — мятый халат чиновника. Где предполагаются итальянские кудри — бумажные папильотки на немытой голове. Там — муза, здесь — брюхатая кухарка с рваным сапогом в руках. Сам герой представлен в виде античного оратора: медальный профиль, величественная поза. Но небрит и с похмелья.

Самое любопытное, что Федотов, похоже, вовсе не сознавал пародийности собственного произведения. Присмотримся — не тот ли злой гений выглядывает из-за плеча художника, потирая руки: "Так ее, брюлловщину, так!.."

Карандашный портрет М Г. Шишкаревой. 1849 г.

Быть бы ненастью, да дождь помешал

То, что написал художник в последние годы жизни, кажется созданным другим человеком. Первая картина "нового" Федотова — "Вдовушка". Небогатая комната, молодая женщина в траурном платье. В угол сдвинуты корзины со столовым серебром, на посуде печати оценщика. На комоде портрет молодого человека, офицера, лицом схожего с самим художником. Анекдота нет, пересказывать нечего. Есть сочувствие и печаль. Федотов дважды, по крайней мере, повторил картину. Варианты меняются незначительно — то шкатулка с нитками исчезнет с комода, то оттенок стен изменится. Федотов словно примеряется к новой тропе. Так он ушел в свое время от военной службы, теперь снова делает шаг в сторону. Только протекции великого князя на этой тропинке нет...

В 1851 году он пишет маленькую картину "Анкор, еще анкор!" В названии — смесь французского с нижегородским: анкор (encore) как раз и значит "еше", "снова". Комната, почти нежилая — в ней можно переночевать, но не хотелось бы провести жизнь. На лавке лежит человек. Офицер. Ему скучно. День окончился. Спать еще рано. Разговаривать не с кем. Весь день он занимался главным и единственным делом российского офицера николаевских времен — гонял солдат по плацу. Считалось, что боевая готовность армии определяется красотой строевого шага, и офицеры до одури муштровали подчиненных, добиваясь механической точности. Парад, доведенный до состояния армейской хореографии, был главной заботой и главной радостью императора. "Война портит войска" — говорил Николай Павлович... День окончился, но завтра — тот же плац, и те же команды, и тот же фрунт. Офицер держит в руке трубку с длинным чубуком и заставляет пуделя прыгать через нее: раз, еще раз, анкор, еще анкор. Собака прыгает. За маленьким замерзшим окошком — синяя тьма зимы и домик вдалеке. В домике так же горит одинокое окошко, там то же одиночество и та же смертная тоска, от которой — хоть в петлю, и тот же повсеместный абсурд и никакой надежды на то, что когда-нибудь что-нибудь изменится...