Знание — сила. Фантастика (2011-2015)

— Что вы, дорогая Марго, я и сам хотел просить вас позировать, — он посмотрел на чистый холст, — но, кажется, сегодня… уже поздновато… из соображений освещения, имеется в виду.

За окном щедро светило солнце.

— В таком случае разрешите откланяться. Папенька нынче к обеду не будут, просили вас развлекать и заботиться. Не желаете ли чего, прежде чем я начну эзерчиции?

— Благодарю вас, милая мадемуазель Марго, пока нету надобностей, я позже приду к вам в гостиную. — Затворил за гостьей дверь и, пока Гийом решал моральную проблему, стоит или нет выпытывать сердечную тайну, вернулся к зеркалу. Видимо, ему надо было видеть собеседника.

— Как вы явились в мою голову? — строго спросил художник у отражения. — И почему ко мне?

Пришлось рассказать. И про синдром Стендаля, и про резонанс, и про дыру темпоральную. Только дошел до своего самовольного поступка, как из гостиной донеслись первые такты Сонаты. Судя по паузам и ошибкам, девушка ее только начинала разучивать. Так, хорошо, музыка на месте, а где портрет? Портрет доктора Гаше, где он?

— Здесь, разумеется, в доме месье Гаше, я же его тут рисовал, — пожал плечами Винсент и вышел в коридор. Господи Боже! Первым в глаза бросился Писсарро. Чудь дальше на стене висели ранний Моне и Сезанн, штук пятнадцать картин, не меньше. — Вот они, великие… — грустно прокомментировал художник. — А я в библиотеке.

Библиотека оказалась скорее небольшим кабинетом: массивный секретер, шкаф с книгами, кресло у окна. Портрет лежал на ломберном столике, видно, совсем свежий. Гийом осторожно взял его и поднес к свету. И в тот же миг руки его задрожали. Книги на столе, цветок в стакане. Восемьдесят два с половиной миллиона! Нынешний владелец неизвестен. Это же первый портрет! Первый! А где же второй? Тот, который в Орсе? Тот, через который…

— Какой еще второй? — Винсент открыл лежавшую на столе табакерку и принялся набивать трубку. — Не имеется никакого второго, только этот. Хотя я, натурально, намеревался делать копию для месье Гаше, но после не случилось оказии.

Гийом лихорадочно соображал. Картины еще нет? Она датирована июнем, это точно! Как и первая версия, кстати, написанная — судя по письмам Винсента к брату — в начале месяца.

— Какое сегодня число?

— Тридцатое.

Что это значит? — Гийом не заметил, как начал думать вслух. Значит, что завтра — июль. Значит, картины нет, и возможно, никогда не будет! И я все-таки изменил эту чертову квантовую сцепленность, про которую говорил профессор! Завалил единственный пространственно-временной туннель, соединяющий вот это… с домом. Господи, что же теперь будет? Со мной, с миром, с Ван Гогом?

Ван Гог затянулся трубкой.

— Со мною? Постойте, как же это? Если картины не будет, вы останетесь со мною навсегда?

Гийом не знал. Но очень этого боялся. В основном потому, что через месяц, по идее, Винсент вернется с плейера с пулей в животе.

О, Боже… Картина должна была быть. Она должна быть написана!

— Месье Ван Гог, когда я… прибыл, вы что рисовать собирались?

— Мадемуазель Маргариту, конечно. С физгармоникой или фортепьяно, еще не решил.

— Я прошу вас, маэстро, я вас умоляю — напишите второй портрет доктора! Это наш единственный шанс! На мой своевременный уход, так сказать.

Уговоры были излишними — избавления Ван Гог желал всей душой, точнее, на данный момент, обеими своими душами. Он взял портрет доктора, которому суждено будет увидеть Геринга и «Кристис», и понес его через заваленный шедеврами искусства коридор обратно на террасу, где чистый холст ждал своего приговора.

За стеной соната закончилась и пустилась с начала. На холсте, словно волшебные, появлялись первые линии. Гийом смотрел с благоговением и восторгом, как гений набрасывает сразу красками композицию.

— Стоп. Простите, месье Ван Гог, но стакана не было. И книг, кстати, тоже.

Винсент остановился в нерешительности.

— И цвета там другие… И техника…

Боже мой, ужас! Указывать великому Ван Гогу?

Художник, опустив кисть, молча смотрел на начатую картину.

— Кажется, вы представились художником, месье, — произнес он, наконец. — Так покажите же мне!

Холст зашептал: ты не сможешь! Кто ты? Что возомнил о себе? Не выйдет!

Гийом отрицательно помотал головой. Потом потянулся к очкам, и, не найдя, постучал пальцами по колену. Зажмурился, вздохнул несколько раз прерывисто и потянулся к палитре.

Ведь он знал эту картину, знал каждый мазок, каждый полутон. Знал так, как знает заключенный кирпичи в своей камере, как прикованный к кровати больной знает трещины на потолке.

И он начал. Или они начали? Двое? Один? Который? Руки сажали цвета, пальцы лепили форму, ноты вплетались в масло, замирая на лепестках наперстянки и в прозрачных глазах Фердинанда Гаше.

Заходила Маргарита, попросили продолжать эту чудесную музыку, что это? Сезар Огюст Жан Гийом Юбер Франк, мой любимый композитор, — сообщило, очаровательно покраснев, совершенство. — Очень сложное произведение, «Соната для скрипки и фортепиано».

— А-дур, — добавил Гийом с видом знатока. — Ля мажор!