Золочёные горы

– Ты не захочешь смотреть в зеркало после того, как я сделаю свое дело. Сиди смирно.

Я расчесывала ему голову гребнем и остригала прядки темных волос. Мы больше не разговаривали. Джордж закрыл глаза, и я изучала изгиб его бровей и шрам, тянувшийся по щеке от виска. Скрип ножниц прорезал тишину. Обрезанные волосы падали на пол. Я отогнула хрящик уха, подровняв волосы вокруг основания, потом линию над потрепанным воротником вдоль затылка. Он не открывал глаз. На лице его отразилась сосредоточенность, дыхание стало напряженным. Воздух сгустился вокруг нас. Мне стало страшно: не оттого, что держала острые ножницы возле его шейной артерии, а от жара, исходившего от его черепа, от виски, бурлившего в наших венах, от его резко вздымавшейся и опадавшей груди. Я наклонилась над его длинными ногами, чтобы выровнять пряди по бокам лица, и колени мои коснулись его колен. Пальцы мои скользнули вдоль пробора, подцепив прядь его волос. Джордж открыл глаза и увидел вблизи мою шею. Я сглотнула и чуть не упала в обморок, заметив явное и откровенное желание на его лице.

– Сильви, – хриплым шепотом пробормотал он.

Я ослабела и выронила ножницы. Он притянул меня к себе на колени и поцеловал, и я поцеловала в ответ, забывшись в предательском прелюбодеянии и размышляя о том, жаждала ли я просто поцелуев или жаждала самого Джорджа? Или и того и другого. Что, если одна из ставен открыта? Вдруг нас видит весь город? Что, если мой законный супруг Джейс как-то узнает и почувствует мою неверность? Теперь весь свет и Господь будут считать, что я предала священную клятву? Джордж не был дьяволом, им была я сама. Я целовала его, пока не кончилось дыхание, потом прикрыла распухший рот рукавом.

– У тебя будет кривая стрижка, если не закончить, – заметила я, опьяненная поцелуем.

– Кривые стрижки – новая мода, – заявил он, снова притянув меня к себе.

Руки его скользили по моим ребрам, потом двинулись вниз по одной ноге и вверх по другой. Я не остановила его, только жаждала рухнуть вместе с ним на пол. Признаюсь в этом теперь, когда это уже не имеет значения. Стул качался и кренился. Одежда моя пришла в беспорядок. Он клал мои руки туда, куда ему хотелось, его собственные оказались на моих сосках.

– Стой, – сказала я. – Остановись.

– Прости, – ответил он. Мы дрожали, нас обоих трясло. – Прости меня, Сильви. Я так давно мечтал… поцеловать тебя. А ты думала…

– Да. – Это была правда. – Джордж, – произнесла я, чуть не заплакав. – Джордж, я должна кое в чем признаться. Я должна… сказать тебе.

Он похолодел, увидев, как я заикаюсь. Словно раскрылась дверь на улицу и дохнуло морозным воздухом. Зимний ветер подул на нас. Ледяной порыв.

– Прости, – я всхлипнула. – Я должна тебе рассказать.

– У тебя есть другой, – сказал он жестко, словно отрезал.

Я кивнула.

Он поднялся со стула с полустриженой головой.

– Ты дурной человек. – Он выглядел потрясенным, потом погрустнел. Злости я не заметила. Он надел пальто и направился к двери.

– Твои волосы…

– Далила, – бросил он мне на прощание и ушел.

Джордж не возвращался. Джейс не писал. Забастовка не заканчивалась. Как я и боялась, санкции и штрафы не убедили мерзавцев в руководстве компании подписать контракт. Соглашение было лишь обманным маневром Боулза, чтобы выиграть время и сбить с толку. Его рукопожатие не стоило ломаного гроша, как и его слово. Женщины в поселке отваривали суповые кости, чтобы накормить детей, а у «пинкертонов» уже шесть недель чесались руки устроить налет на потрепанный лагерь, где осталось всего тридцать стойких храбрецов. Штрейкбрехеры батрачили на фабрике. Джордж уехал, и теперь некому было представлять профсоюз, поджаривая пятки и зажимая в тиски тестикулы. Я винила себя в его отъезде. Приближалось Рождество, время дарить подарки. Во искупление грехов я потратила сорок долларов из оставленных Джейсом на кукурузную муку для замерзающих забастовщиков и доставила припасы в лагерь в метель. Навестила девочку, сидевшую в карантине из-за кори, и привезла ей коробку цветных карандашей. В школе обучала словацкого мальчика, не говорившего по-английски. Помогла Дотти Викс покрасить стены пекарни, пролив капли ярко-желтой краски на старый рабочий комбинезон отца. «Словно кровь нарциссов» – так я ей сказала.

– Вот ты странная, – заметила Дотти. – Нарциссы не кровоточат.

Я отправила маме одну из купюр с Ноксом на Рождество.

«Я скопила их с зарплаты и отправляю тебе. Joyeux Noël, Ta fille, Sylvie[118]».

«Grâce à Diex[119], – написала она в ответ. – Целая сотня долларов! У твоих братьев будут новые ботинки и пальто этой зимой. Я уплатила десятину церкви. Мы молимся о твоем скорейшем приезде домой». Моим домом теперь был чулан. Я скучала по семье. Но, представляя себе Ратленд в штате Вермонт, я впадала в отчаяние: даже название навевало скуку и мысли о рутине. Я отправляла маме экземпляры «Рекорд», чтобы она знала положение дел. Вот что напечатала К. Т. после возвращения из Денвера.