Золото

Вернувшись, я чуть не налетаю на Полли, когда она выходит из комнаты Риссы. Лицо у нее покрыто красными пятнами, глаза припухли, и она прижимает к ним носовой платок, словно так сможет остановить слезы

– Я больше не могу видеть ее в таком состоянии. Больше не могу приходить сюда и смотреть. – Она качает головой и смотрит на меня блестящими глазами. – Спасибо за то, что позволили мне навестить ее, но я больше не могу.

Не успеваю я ответить, как Полли поворачивается и мчится по коридору, а я смотрю ей вслед и хмурюсь.

Я не прочь потащить ее обратно в комнату Риссы, заставить сидеть у кровати и помогать ухаживать за ней. Как делала Рисса для нее каждый день, черт возьми.

Но не стану этого делать. Рисса в ней не нуждается. У нее есть я. И, в отличие от Полли, я ее не брошу.

Я вхожу в комнату и вижу Ходжата. Он встает со стула, стоящего у кровати, и от его мрачного лица у меня сводит все тело.

– Уже скоро, капитан, – тихо говорит он.

Меня охватывает холодный, липкий страх.

– Нет, – резко качаю я головой.

Он останавливает меня, мягко взяв за руку, когда я хочу проскочить мимо него. Мне не нравится его взгляд.

– Да, – говорит он так, будто пытается меня утешить. – Мне жаль.

Я перевожу взгляд на спящую Риссу. Одна из помощниц отходит от нее, сжав руки и склонив голову. Она расчесывала волосы Риссы. Они такие красивые. Мягкие и светлые. А еще ее переодели в чистую ночную рубашку. Розовую, как румянец на ее щеках, который появлялся всякий раз, как я говорил что-нибудь скабрезное. Но сейчас на ее щеках нет стыдливого румянца, а в глазах не горит огонь.

Она спит. Не мечется и не кричит в бреду. Просто лежит.

Хрипит.

Дышит так медленно, что я зажмуриваюсь.

– Оставлю вас с ней наедине, чтобы вы попрощались, – тихо говорит Ходжат, а я с трудом сглатываю ком в горле.

Отрицание рвется наружу, но оно просто… вытекает из меня. Я не отрываю взгляда от Риссы, пока Ходжат с помощницей выходят из комнаты и закрывают дверь.

Когда мы остаемся вдвоем, я делаю шаг вперед почти на цыпочках, словно не хочу потревожить покой Риссы. Не хочу нарушать тишину, не хочу ее напугать. Я плюхаюсь на стоящий рядом с ней стул и кладу на столик небольшой медный колокольчик из цветочной лавки. Наверное, не стоило его брать, но не хотелось возвращаться ни с чем.

Я беру ее за руку. У Риссы жар, но хуже всего, что рука безжизненно обмякает.

– Я кое-что принес тебе, Желтый колокольчик, – говорю я хриплым голосом. Моя рука кажется огромной в сравнении с ее. Она такая хрупкая. Утонченная. Я боюсь, что сожму слишком сильно и сломаю ей пальцы. – У них не оказалось твоих цветов. И это в цветочной-то лавке! Можешь поверить в эту хрень?

Рисса не отвечает. У нее даже веки не дрожат.

Паузы между ее и без того затрудненными вдохами жутко пугают.

– Поэтому я принес тебе колокольчик. Если честно, его звон бесит. Он не похож на твой голос. У тебя он такой… милый.

Я морщусь. В этой ерунде я плох. Я почти рад, что Рисса меня не слышит. Я не силен в словах, в комплиментах. Но сейчас хотелось бы, чтобы все было наоборот. Потому что тогда я мог бы ее задарить ими.

Я бы отдал ей все, о чем бы она ни попросила.

– Как бы я хотел, чтобы ты проснулась и поговорила со мной, Желтый колокольчик, – шепчу я, проводя мозолистым большим пальцем по тыльной стороне ее нежной ладони. Ее кожа мягче перьев. Напоминает шелк. Она слишком нежная для такого, как я. Мои руки покрыты шрамами, кутикула ободрана, а кожа на них огрубела за те годы, что я держал в руках меч.

Рисса делает еще один медленный, хриплый вдох, и между нами воцаряется тишина.

Что произойдет, когда она просто… перестанет дышать? Когда это затянувшееся молчание превратится в обычную тишину?

К горлу быстро и стремительно подступает ком, голова идет кругом. Я пытался метать гром и молнии. Пытал. Спорил. Отрицал. Но сейчас, в этой тишине, которую наполняют только хрипы Риссы, правда осуждающе смотрит мне прямо в лицо.

Она умирает.

Да, она умирает. С тех пор, как ей в грудь вонзили тот кинжал. С тех пор, как я отнес ее в лазарет. Она его уже не покинет. А я больше никогда не подержу ее в объятиях.

Каждый раз, когда я сидел у постели Риссы, смерть накрывала ее все больше и больше, как саван.

Я не хотел этого видеть, но нельзя отрицать, что инфекция из ее раны распространилась по всему телу. Будь она моим солдатом, я бы уже сообщил эту весть ее семье, отправил бы послание, чтобы они готовились к худшему.

Но Рисса не солдат. Она не поступала на военную службу, чтобы вершить насилие, и не планировала умереть от клинка. Она должна была умереть в преклонном возрасте и после того, как заполучит желаемое. То, чего она хотела сильнее всего.

Независимость.

Она хотела уехать. Уехать как можно дальше, чтобы убежать от своего прошлого, жить и не быть никому обязанной. Без необходимости обслуживать, лелеять или ублажать всяких тупиц, чтобы заработать денег, как ей приходилось делать годами. Я был эгоистичным ублюдком, который попросил ее остаться. И вот к чему это привело.

К клинку, который пронзил ее сердце, и инфекции, пожирающей заживо.