Золото

– Я даже гребаного желтого колокольчика не смог тебе принести…

Она назвала меня своей ошибкой. Сказала, что между нами ничего не может быть. Может, это правда, поскольку в моей жизни и не было правых поступков. Но когда Рисса меня поцеловала, это показалось мне чертовски правильным.

В мире, полном ошибок, я хотел одного.

Я прижимаю палец к ее запястью, чувствую слабый пульс, и это меня чертовски злит. Я перевожу взгляд на чистое окно, как будто могу взглянуть на богов.

– Только не она, – рычу я на них. – Еще нет.

Эта молитва яростная, но я, черт подери, вообще не молюсь. Даже не знаю, верю ли я в богов. Но если эти самодовольные боги есть там, на своем простом небе, тогда меньшее, что они могут, – это спуститься сюда и помочь этой удивительной женщине, которая не заслуживает смерти.

– Ей нужно больше времени, – говорю я им. – Нам нужно больше времени.

Я думал, времени у нас предостаточно.

– Просто дайте его, – рявкаю я. – Я в жизни ни о чем не просил. Просто дайте нам время.

Я жду и слушаю. Смотрю в окно. Но ничего не происходит. Ни вспышки молнии, ни раската грома. Рисса не открывает глаза.

Холжат хочет, чтобы я подготовился. Попрощался.

Но как смотреть на ее кончину, когда мы едва только начали налаживать отношения?

Я перевожу взгляд на ее потрескавшиеся и бледные губы. Между светлыми бровями залегла складка, словно каждый вдох причиняет ей боль.

Я чувствую ту же боль в груди.

Они проникает в самое нутро. Пронзает вместе со следующим затрудненным хрипом. Услышав, как замедляется ее дыхание, словно Рисса готова сдаться, я чувствую, что эмоции рвутся из меня, как набивка из лопнувшего шва.

Я никогда не был склонен к слезам. Никогда не давал выплеснуться чувствам. Даже на поле боя, когда бок о бок со мной гибли мои солдаты. Но сейчас, в эту минуту, у меня из горла рвется яростный, полный горя всхлип, а глаза застилают слезы.

Я наклоняюсь и целую ее в горячий лоб, а потом прижимаюсь головой к ее голове и в муках закрываю глаза.

– Ты должна проснуться, – убеждаю я, чувствуя муку в своих словах. Доказательство моих страданий капает на ее розовую рубашку. – У нас должно быть время, чтобы совершать ту ошибку снова и снова, пока ты бы не поняла наконец, как это правильно.

Но время, как и боги, ни хрена меня не слушает.

Потому вместо них слушаю я, ведь это единственное, что я могу. Я слушаю каждый ее вдох, который дается все труднее и труднее. Слушаю все, что так и не смог сказать.

И слушаю, как прощаюсь с ней, чему она, черт подери, так никогда уже не внемлет.

Глава 39

Царица Малина

– Малина, сядь прямо. Право, неужели это так сложно? – одергивает меня отец.

Поразительно, как ему удается говорить, едва шевеля губами.

Поразительно, как удается выразить словами гнев с совершенно невозмутимым лицом.

Выпрямляясь, я расправляю плечи. Я сижу в тронном зале уже несколько часов, слушаю, как люди подходят к нам и выражают соболезнования.

Потому что моя мать мертва.

Это так странно, и все кажется ненастоящим. Но это не так.

Моя мать мертва, а ее тело сейчас находится в атриуме, где совершаются погребальные обряды. Вот, где я должна находиться. Там, наверху, рядом с ней, где в окна атриума могут заглянуть боги и принять вознесение ее души. Я хочу быть с ней, когда ее душа покинет нас. Может, ее бестелесный дух вспомнит обо мне, когда она отправится на небеса.

Но отец не разрешает, потому я сижу в тронном зале. Обычно белые стены и голубой ковер, устилающий лестницу, создают ощущение холода и простора, но из-за черных траурных драпировок и многочисленной толпы возникает ощущение замкнутого пространства.

К нам подходят и подходят люди, оставляя на нижней ступени ветки раскидистых сосен, а мы тем временем занимаем два трона из трех, потому что место, где сидела моя мать, пустует.

Я с головы до ног одета в черное, траурная вуаль ниспадает с тиары и закрывает лицо. Хорошо, что прозрачная ткань довольно темная, и люди не видят, как по моим щекам тихо стекают слезы.

Только спустя несколько часов, когда подданные наконец расходятся, отец разрешает мне встать с трона. Его советник сообщает, что тело матери уже завернули и унесли. Я не могу сдержать всхлипов, которые рвутся из горла, и мое горе эхом разносится по пустому залу. Когда советник кланяется и уходит, отец переводит взгляд на мое закрытое вуалью лицо.

Мне безумно хочется спросить, скучает ли он по ней так же сильно, как я. Кажется ли и ему, что все происходит не наяву. Но он не оценит такие вопросы.

Потому я молчу.

И все же, когда он смотрит на меня, я на миг вижу, как его взгляд немного смягчается. Он поднимает руки и сжимает мои плечи, и я почти вздрагиваю. Отец не гладит меня с любовью, не обнимает, потому его прикосновения кажутся чужими, и я деревенею.

– Почему ты плачешь? – спрашивает он.

Я в недоумении смотрю на него, задаваясь вопросом: может, я неверно его расслышала?

– Потому что… матушка.

«Почему я не имею права плакать? Она же мертва!» – хочется закричать на отца.

Но, безусловно, молчу.

– Малина, очень важно не показывать своих слабостей людям.

От его осуждающих слов я склоняю голову.