Золото

Озрик

Они зажгли свечу на столике у ее кровати. Словно проводят траурную службу, хотя она, черт возьми, даже не умерла.

Пока.

Так они продолжают говорить. Это слово – пока. Она пока не умерла, но скоро. Она не испустила последний вздох – пока. Говорят о ее смерти так беспрекословно, словно больше нет надежды, что она выживет. Все просто ждут, когда придет время.

Сюда постоянно приходят послушницы: вытирают мокрыми тряпками ее горячий лоб и прижимают их к ее потрескавшимся губам, чтобы вода стекала в рот. Я даже не знаю, сколько сейчас времени. Я еще несколько часов назад задернул занавески, отгородившись от гребаных богов. Если они не хотят спасти ей жизнь, то и не заслуживают видеть ее смерть.

Рисса глухо стонет, и я сжимаю ее хрупкую ладошку, содрогнувшись от ужаса.

– Ты в порядке, Желтый колокольчик, – шепчу я.

Я – чертов лгун.

Она прерывисто дышит, словно на ее легких оставлены глубокие раны.

– Ты только дыши, – говорю я.

Может, не стоит. Послушницы косятся на меня, но какого хрена им от меня надо? Я не позволю ей просто… сдаться. Не позволю умереть.

– Дыши.

Она с трудом делает еще один вдох, который отзывается у нее хрипом.

Ко мне подходит Ходжат.

– Капитан, порой нашим любимым нужно услышать, что мы отпускаем их в иной мир…

– Это ненормально, – отвечаю я ему.

Отвечаю ей.

Я хочу, чтобы она продолжала бороться. Даже если это делает меня эгоистом, хотя я ни хрена не утверждал обратного.

Мы с ней спорили при жизни, можем спорить и после смерти.

До самого горького финала.

Пока Ходжат не сжимает мое плечо, я даже не замечаю, что не поправил его, когда он назвал Риссу моей любимой. Не поправил, потому что это и не нужно.

Я люблю эту женщину.

И это признание станет звучать в прошедшем времени еще до того, как успею ей сказать в настоящем.

Потому я, разумеется, не стану ей говорить, что уходить в иной мир нормально. Нет тут ничего нормального.

– Ты поняла, Желтый колокольчик? – шепчу я. – Я не разрешаю тебе умирать.

Я встаю со стула и склоняюсь над ней, презирая свет свечей, презирая тени, которые они отбрасывают на ее лицо. Я обхватываю ее щеки руками и провожу по ним большими пальцами. Она еще горячая, но лучше уж так, чем она станет холодной.

– Продолжай сражаться, – упрямо говорю я. – Сражайся со мной.

Но я капитан армии. Я знаю, что происходит, когда кого-то покидает боевой дух.

Горе цепляется, как пиявка, высасывая из меня жизнь.

– Ну же, колокольчик Рисса. Поборись еще немного. Еще чуть-чуть.

Я думал, у нас будет гораздо больше времени, но соглашусь и на это. Черт возьми, я соглашусь на что угодно, только не на смерть. Потому что это хуже пыток.

– Капитан Озрик? – тихо произносит Ходжат.

Я смотрю на него и вижу, как одна из послушниц протягивает ему пузырек. Он берет его и с жалостью на меня смотрит.

Я тут же замираю.

– Что это?

Его покрытое шрамами лицо искажается от сострадания.

– Это поможет облегчить ее уход. Ей больно.

Я резко выпрямляюсь, опустив руки.

– Нет.

– Капитан…

– Я сказал «нет»! – Я загораживаю телом кровать, словно так могу ее защитить от него. И сделаю это, если придется. – Черта с два ты ей это дашь, – рычу я. – Она жива.

– От дыхания и боли, – говорит он, подходя ближе, и на его лице появляется решимость. – Ей не станет лучше, капитан Озрик. Она умрет. Потому мы либо позволим ей мучиться еще несколько часов, либо прекратим ее страдания и поможем упокоиться с миром.

Ходжат наклоняется, и я вижу, как он вкладывает пузырек мне в руку.

– Так будет правильно.

Правильно.

Я смотрю на пузырек. На бурлящее зелье, которое мы вливали солдатам на поле боя, чтобы избавить их от страданий.

Пузырек в моей руке крошечный, но тяжелее любой вещи, которую мне приходилось держать.

Я хочу разбить его вдребезги. Но не делаю это только потому, что у нее вырывается еще один хрип.

Потому что ей больно. Потому что она еще борется. Потому что я продолжаю ей это твердить.

Черт.

Я смыкаю пальцы вокруг стеклянной бутылочки и смотрю в напряженное лицо Риссы. Глаза жжет, словно я встал слишком близко к огню. От ее мучительного выражения в комнате будто кончается воздух.

Кажется, будто кто-то резко выдернул пробку, лишив меня силы воли. Лишив эгоистичного упрямства.

Я осторожно сажусь на край кровати. Убираю прядь ее золотистых волос и заправляю за ухо. Пламя в моих глазах продолжает тлеть.

Свеча на столике тоже горит.

Грудь Риссы поднимается и опускается, на лице – хмурая гримаса от этого прерывистого дыхания. Ее страдальческие стоны становятся громче.

У меня перехватывает дыхание, перед глазами все расплывается, но я моргаю, прогоняя пелену, чтобы увидеть Риссу.

Потому что больше не смогу ее видеть.

Она издает еще стон, а я закрываю глаза, опустив голову и чувствуя, что деваться некуда. Потому что слышу Ходжата и понимаю, что он прав. Я слышу Риссу и понимаю, что пора. Я знаю, что должен… помочь ей уйти.

Огонь в глазах опускается в грудь, и я знаю, что после обращусь в пепел. Но дело не во мне. Дело в ней. И мне нужно позволить ей перестать бороться.

Я говорю едва слышно:

– Хорошо, Желтый колокольчик.

Хорошо.