Золото и сталь

– Скажите, Ливен, а вы с Лёвенвольдом – разве не родственники? Я слышал от кого-то, что Ливен – это краткая форма от Лёвенвольде, и вы в двоюродном, кажется, родстве?

– Увы, но нет, – отвечал Ливен, – наш род тоже не из последних, но, к сожалению, не столь древний. И нет, мы не родственники. Ко мне с юности пристают с этим вопросом… Когда я был никем, а Лёвенвольд блистал, все спрашивали – не родня ли вы ему, такой ничтожный – и такому прекрасному, а я отвечал, уязвленный, словами из старой тюремной песенки: «Не говорите мне о нём…»

1725. Дома-дома

Не говорите мне о нём, еще былое не забыто.
Он виноват один во всём, что сердце бедное разбито.
Он виноват, что я грустна…

Тюремный смотрящий по прозвищу Август старательно дирижировал хором из трёх своих шнырей, но всё равно пение выходило так себе. Август отдыхал и развлекался – вечера в тюрьме до́лги, а летом и особенно тягостны – когда слышны за окном сладкоголосые звуки недосягаемой вольной жизни.

Едва закончила она –  ужасный крик в груди раздался
И приговор их на суде –  так недочитанным остался…

На трагической ноте песня оборвалась, и Бюрен выдохнул с облегчением. Пение мешало ему, он ошибался, ставил кляксы – а на очереди у него оставалось ещё два прошения.

– Как подписать за тебя? – спросил он Августа, ведь прозвище у того вовсе не было именем, а настоящего имени никто и не знал. Август был персоной без лица, с чертами как бы стёртыми, весь – уходящий меж пальцев песок, готовый принять внешнюю форму любого сосуда. Бесцветный хамелеон.

– Так и пиши – Август, – отозвался смотрящий, – там поймут, от кого. У меня и в деле Август этот, и даже – вот. – Он сдвинул ворот и предъявил над ключицей пороховую корону и под нею кособокую «А».

– Август – изначально не имя, а должность, у римлян августом назывался жрец, наблюдающий за птицами, авгуро ауспициум, – глубокомысленно проговорил Бюрен и подул на прошение, чтобы то скорее сохло. Он был в расстёгнутой рубашке – жарко, и длинные его волосы собраны были на макушке в высокую гулю, от вшей, хоть это и мало чему помогало.

– Август, за птицами смотрящий…Чудно… Учён ты, Юнгермайстер, а без толку, – отвечал с добродушной издёвкой Август, благоволивший к тюремному писарю, – влип с разбегу, со всей дури, хоть и кот учёный.

Юнгермайстер, «молодой барин» – было этим сроком прозвище Бюрена, и за дело. Обитатели Восточно-Прусской тюрьмы отозвались насмешливой кличкой на его недавнюю историю – историю взлёта, искромётной глупости, и затем – падения.

Началось с того, что он всё-таки привёз к хозяйке ребёнка. А на другой день Бинна решила, что ей с сыном уж незачем ехать обратно в Вюрцау, хорошо и так. Герцогиня Анна ходила по дому с мальчишкой на руках, заказала для него у мастера игрушки, и даже длинную погремушку в люльку, из медных весёлых бубенцов. Бюрены переехали в комнату, соседнюю с хозяйской – не в гостинице же ютиться, да с малым дитём.

Официальный амант герцогини, старик Бестужев, русский наместник, крякнул, но стерпел. Корф повел изящным носом, пожал плечами и отбыл в длительную поездку – проводить аудит имений. Тогда ни тот, ни другой не приняли Бюрена всерьёз, с его младенчески-колыбельной эскападой.

Днём три женщины, хозяйка-герцогиня, Бинна и кормилица, возились с младенцем, катали свою игрушку в саночках по аллеям, подбирали умилительные прозвища и пели в три голоса сентиментальные песенки, немецкие и русские. А ночью… «Это единственное, чего не могу я сделать за вас, днем я с нею, а ночью – уж извольте вы…» А кто же ещё? Бинна по-прежнему раз в неделю провожала его до двери хозяйской спальни. Быть может, боялась – что он сбежит с полдороги? Это была его работа, его унылая повинность.

До тех пор, пока – не пришло то письмо.

Анисим Семёныч писал Бюрену каждый месяц, о делах в столице, о событиях, о чудесах и о катастрофах. Зимою двадцать четвёртого выпали одновременно и чудо, и катастрофа в столичном пасьянсе. Месье Ле Гран, знаменитый Виллим Иванович Монц, или же Монэ де Ла Кроа, как звал он себя сам, в мгновение ока очутился в крепости, а чуть позже – и на эшафоте. Маслов не написал, с чьей ловкой подачи отправился на плаху прекрасный камергер, и Бюрен историю додумывал сам. Ле Гран – а рядом Миньон, два одинаковых золотых херувима. Тайный поединок под ковром, невидимая дуэль? Незаметнейшая подножка на небесной лестнице?

Собственные успехи после столичной истории показались Бюрену унизительными. Где-то там, выше звёзд, холодный игрок Рене щелчком пальцев сбрасывал с пьедестала своего соперника – и начальника. А в Курляндии неуклюжий дурак делил хозяйку аж с двумя другими амурами и пытался привлечь её внимание столь жалкими уловками – дитя, погремушки, люльки…

Тебя продали, как девчонку в бордель, а ты всё-таки – у всех у них выиграл, значит, и я смогу.