Золото и сталь

Он тогда, очередной продажной ночью, сыграл для герцогини Рене – как сам его себе вообразил. Такого, каким его запомнил…

Бинне не нужно стало провожать его к дверям спальни – каждую полночь он уходил туда сам, и бог знает, что представлял себе, когда отвечал хозяйке свой урок, отдавал честь, ну и так далее. Бог знает, кого – представлял… Выдумывал вещи, которые сделал бы Рене, хотя с ним Рене ничего подобного и не делал.

Прохладная просчитанная изощрённость, ложно чувственная любовная игра, галантная охота, стоящая жертве – рассудка. Так скрипач играет, позабыв ноты, наугад, наощупь, par coeur, и мелодия выходит даже лучше, чем та, что забыта. Кто же это писал – о владении собственным телом, будто оружием, и об отстранённой холодноватой нежности как о самой ядовитой отраве? Хозяйка, глотнув однажды такой отравы, уже не смогла оторваться – от сосуда греха. Поплыла в объятиях, сгорела, влюбилась, пропала…

Корф явился со своих аудитов и с ироническим недоумением узнал, что отставлен. А потом, по приезде из русских имений, услыхал об отставке и Бестужев. Этот бесновался, проклинал бесстыдного парвеню, некогда пришедшего наниматься на службу «даже без кафтана» – и так отплатившего благодетелю. Бюрен выложил перед посланником бухгалтерские книги, в которых чёрными цветами раскрывались все давние махинации и растраты. Бюрен не зря изучал Пачоли – он всё знал о бухгалтерском деле и видел все забавные финансовые ужимки вороватого русского легата.

Оттого, что хозяйка теперь его любит – а она его полюбила, и шептала ему непонятные русские нежности, и всё отныне позволяла, – Бюрен потерял берега. Забылся. Он на мгновение почувствовал себя вторым человеком в герцогстве – а это было ничуть не так.

Он разругался с Бестужевым, и он осмелился отвечать тем, на кого прежде не решался поднять глаза. Ордену. Юнгермайстер… У герцогини с Орденом были давние дрязги, и Бюрен, дурак-управляющий, на свою голову – поссорился и с Орденом. Он сцепился с рыцарями, с настоящими хозяевами, принялся спорить с ними – и тотчас всплыло то его стародавнее, почти забытое дело, с убийством стражника. Как быстро закрутились вдруг шестерни правосудия! Штраф в семьсот талеров, или три года в крепости.

Семисот талеров не было ни у Бюрена, ни у его герцогини – ни у кого. Визит приставов, быстрый арест… И глупый Юнгермайстер – обидное, но верное прозвище! – отныне прозябал в Восточно-Прусской тюрьме, единственный грамотный арестант, сочинял прошения, снизу вверх заглядывал в глаза карманнику Августу, сам уже никто, ничто, душегубец из чистеньких…

– Письмишко тебе, кот учёный. – Август бросил Бюрену конверт, изрядно потрёпанный цензором. – Что, писарь, теперь-то выкупят тебя?

Августу было скучно – здесь, в тюрьме, он достиг высот и, как бог с небес, любопытно глядел на Бюрена сверху вниз. Интересовался его занимательной историей. Бюрен писал друзьям, просил денег на выкуп, получал отказы – и Август сверху смотрел на это, читал его жизнь, как чувствительный роман. Он скучал на своей продутой ветрами вершине, а наивный и честный Юнгермайстер ему нравился – такой настоящий, такой благородный, такой лошок…

«Прости, брат, что выручить не могу. Сынишка родился – тут и приданое, и кормилица, сам кручусь, как белка, за квартиру за три месяца должен, как бы самим не оказаться всем табором на улице. Прости ещё раз, что подвёл, что оставляю тебя в таком положении».

Сам дурак – нашёл у кого просить, у такого же безденежного. Анисим Семёныч хоть и поднялся чуть-чуть по служебной лесенке, но всё-таки семисот талеров и на новом месте не заработал бы за год.

– Что, отказ? – Август прочёл его лицо, как книгу. Ну да, настоящую книгу-то он прочесть и не умел, был неграмотен.

Шныри готовили для Августа ужин, просители до ужина не лезли, боялись – и тюремный смотрящий игрался пока что в своего Юнгермайстера.

– Я и не ждал особенно, – пожал плечами Бюрен, поправил свечку и принялся за следующее прошение.

– А кто остался? – продолжил своё развлечение Август. – Или все благодетели закончились?

– Один остался, – нехотя сознался Бюрен, – но и там без шансов. Глупо было просить у человека, у которого все цацки в закладе и никогда нет наличных денег…

– Вроде тебя, что ли, барин? – усмехнулся Август.

– Нет, он получше. – Бюрен водил по листу пером, и Август заворожённо следил, какие получаются буквы – вытянутые, длинные, красивые. Бюрен писал на доске, положенной на колени – и Август подошёл, и присел рядом на корточки, и глядел – а на корточках он мог сидеть до невозможности долго.

– Скажи, Август, – произнес вдруг Бюрен, – вы же все, лихие люди, друг друга знаете?

– Более или менее, – загадочно улыбнулся смотрящий.

– Мне встречался монах-католик, в Вюрцау, и, кажется, он из ваших. Молодой, невысокого роста…

– Бритый, тонкий, и нос сломан? – тут же прибавил Август. – Небось, коней твоих хвалил и выспрашивал, что да почём?

Бюрен кивнул – да, у того монаха был неровный профиль.